Из пляжной сумочки Мильда достала блокнот, написала несколько слов.

— Пожалуйста, товарищ Лаукайтис — это наш адрес. Пожалуйста, заходите.

— О, благодарю!

Толстяк быстро оделся, возвратил Арсеньеву портфель, свернул красно-белый зонтик и мгновенно исчез.

— Странный человек, — задумчиво произнёс Арсеньев. — Какие неприятные руки! Вы заметили, Мильда?

— Я его видела… И уже два раза. Он — знакомый мужа. Но, Сергей Алексеевич, простите, Сергей. Я литовка и не привыкла к отчествам. Если вы можете, пожалуйста… — Она взглянула на часики. — Через полчаса муж должен быть дома.

— У меня мало времени, но если так надо…

Арсеньев сидел в кресле. Мильда удобно устроилась на широком диване. Темно-зелёный абажур торшера пропускал немного света, но и при таком освещении на лице Арсеньева можно было прочитать озабоченность и смущение.

На круглом столе несколько бутылок вина, закуски.

Миколас с поклоном встретил гостя на крыльце. Безмолвно откупорил бутылки и больше на глаза не появлялся.

— Сослуживец мужа, — ответила Мильда на немой вопрос Сергея Алексеевича. — Любит заниматься хозяйством.

Арсеньев выпил рюмку. Беседа не налаживалась. Он подержал в руках подушечку, расшитую синими сказочными птицами, положил её на место.

После второй рюмки появилось неприятное чувство. Арсеньев уже досадовал на себя.

«Зачем я пришёл? Идиотизм какой-то! На черта мне нужна эта женщина с глупыми загадками? Пусть их разгадывает кто-нибудь другой… Муж… Существует ли он вообще?»

Но как только Арсеньев порывался уйти, Мильда принималась умолять его подождать. И Арсеньев сидел, разглядывая фикусы в дубовых бочках, распятие на стене, картины с игривыми сюжетами.

«Познакомился на пляже с красоткой! — Арсеньев уже с раздражением смотрел на пригорюнившуюся Мильду. — Но у неё такие жалкие, растерянные глаза…»

Зато Мильда успокоилась. «Ничего плохого не произошло, — думала она, украдкой рассматривая Арсеньева. — Напрасно я обвинила моего Антанелиса во всех смертных грехах. Глупо представлять все в чёрном цвете. А все же Антанелис не должен был так поступать…» Мильда ждала мужа с минуты на минуту и чувствовала, что Арсеньеву ожидание было в тягость. Новый знакомый ей нравился: симпатичное, мужественное лицо, честный, открытый взгляд. «Кажется, он подозревает что-то дурное».

— Может быть потанцуем? — с отчаянием сказала Мильда, стараясь удержать Арсеньева во что бы то ни стало.

Она поставила пластинку, второпях иголкой уколола палец. «Я отвратительно себя веду, но что делать?!»

— Не хочется, Мильда. — Арсеньев посмотрел на часы и в который уже раз подумал, что не должен был принимать это приглашение. По привычке он теребил бровь.

— Вы очень торопитесь? Может быть, все-таки потанцуем? Ну, если не хотите, что ж. — И Мильда резко остановила радиолу. — Давайте тогда поговорим о чем-нибудь. И вы кушайте, пожалуйста, и садитесь сюда, ближе ко мне. — Если бы кто-нибудь сейчас спросил, для чего она это делает, Мильда не смогла бы ответить. Может быть, здесь сказалась обида на мужа? «Почему его нет? Как он смеет опаздывать! — думала она. — Разве он не понимает, в какое положение ставит меня!»

Молчание становилось тягостным.

— Я пойду, Мильда, — наконец твёрдо произнёс Арсеньев. — У меня нет больше времени. Поймите: моя жена в больнице, не сегодня-завтра мы ждём ребёнка. А я вот на берегу и даже не знаю, что с нею, пью коньяк…

Мильда покраснела, на глазах выступили слезы.

— Вы бог знает что подумали! Поверьте, я говорила правду. Муж тоже не виноват: наверно, его задержали на работе. Если бы я знала о ваших тревогах, клянусь, не стала бы приглашать! Но сейчас, наверно, остались минуты.

«Она говорит правду», — подумал Арсеньев.

— По бокалу крюшона, — сказал показавшийся в дверях Кейрялис, — фирменный, собственного изготовления. — Он подал бокалы Мильде и Арсеньеву и покосился на портфель у ног гостя.

Белая таблетка растворилась, оставив в розоватом напитке волокнистый след. Мгновение — и он растаял.

Кейрялис ушёл.

Арсеньев посмотрел на холодное, запотевшее стекло, на прозрачные кубики льда на дне, отхлебнул из бокала и сказал:

— Я совсем не сержусь на вас, Мильда, и верю вам. Но согласитесь, что мне может казаться странным поведение вашего мужа… — Он почувствовал такую усталость, словно весь день ворочал камни. Арсеньев смотрел на хозяйку. Мильда медленно вращалась вместе с комнатой. Темно-красные обои превратились в огненную завесу. Мгновение — и краски исчезли, стало темно.

— Наташа!.. — простонал Арсеньев, едва шевеля посиневшими губами.

Мильда вскрикнула…

Собрав все силы, Арсеньев шагнул было к двери, но тут же упал на пол.

Мильда бросилась к Арсеньеву. Его руки стали неподвижными и тяжёлыми, словно кожаные чулки, насыпанные песком. Лицо помертвело. Ей сделалось страшно.

— Он умер! — дико закричала Мильда. — Помогите!..

Она не слышала, как в комнату вошёл Миколас, не видела, как он рылся в портфеле Арсеньева и как, кряхтя, перетащил в спальню тяжёлое тело старшего лейтенанта.

— Пьян как свинья! — сказал Миколас, когда Мильда очнулась. — Видимость здоровая, а на выпивку слаб… Ишь, что вытворяет, послушай-ка, Мильдуте.

Из спальни доносился прерывистый громкий храп.

Мильда горько заплакала, уткнувшись в подушку, расшитую синими сказочными птицами.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ПРОТЯНУТЬ РУКУ

Над городом светлым пятном нависло зарево вечерних огней. Из порта доносились едва слышные свистки маневрового паровоза. На палубе затонувшего великана темно и пусто. Матросы давно спят, утомившись за трудный день. Ночь тёмная, но ясная. Над морем ночной воздух чист и прохладен. От дневной жары ничего не осталось. Моряки ворочаются в постелях. Иные не выдерживают, встают и укрывают ноги бушлатом или шинелью, ворча завинчивают иллюминатор.

Вдалеке, на плоском, как пирог, берегу, каждые десять секунд ярко вспыхивает рубиновый огонь.

«Берегись!», «Опасность!», «Берегись!» — упрямо твердит маяк одно и то же.

В окне капитанской каюты проглядывал одинокий тусклый огонёк. Трудный день выдался сегодня у Фитилёва. Прежде чем разрешить генеральную откачку, он спустился под воду и снова осмотрел корпус. За день он уходился и сейчас, прикрыв лицо клетчатым платком, раскинув на койке босые жилистые ноги, сладко всхрапывал, бормоча что-то во сне.

От раскалённой докрасна чугунки веяло жаром. Любил Василий Фёдорович после работы побаловать старые кости, отсыревшие на разных морях.

По палубе вахтенный матрос, размахивая керосиновым фонарём, шёл на нос судна, где висел корабельный колокол. Электрического света сегодня не было: дизель-динамо не работало. Готовясь к генеральной откачке, мотористы перебирали движок и к ночи не управились.

Над морем гулко раздались четыре басовитых двойных удара большого судового колокола. Тоненько отозвался колокол-малютка на буксире, стоящем бок о бок. И все опять тихо.

Отбивать склянки на затонувшем корабле вроде бы и не к чему, но капитан-лейтенант Фитилёв человек твёрдых правил, и вахтенные часы вызванивают минута в минуту. И беда, если «батя» замечал неточность, особенно в ночное время.

В капитанской каюте «Шустрого» — яркий свет. Согнувшись над письменным столом, Антон Адамович изучал корабельный план, ещё так недавно лежавший в портфеле Арсеньева. Надписи на немецком языке он разбирал легко, хотя план, вероятно найденный моряками в одной из командирских кают, был основательно захватан и густо испещрён пометками. Эти точки, крестики и завитушки, непонятные Антону Адамовичу, мешали читать чертёж. Номерами указаны насосы и пластыри. Шесть палуб, на каждой подробно размечены все судовые помещения. Левый борт. Вот и каюта Э 222. Наконец-то! Антон Адамович жирно чернилами обвёл маленький прямоугольник.