Красноармеец-водитель включил мотор, но не трогался, ждал, когда скажут, куда ехать.
— В Смольный.
Машина покатила по тревожно дремавшему в сумерках Невскому. За поворотом потянулся безмолвный Суворовский проспект, потом пустая, просторная площадь Пролетарской диктатуры. Невдалеке угадывался Смольный.
Миронов вырос в Питере. Сын рабочего-землекопа, он и сам еще подростком познал каторгу капиталистической фабрики. Что буржуи — паразиты, что нужда, все беды от них — понимал. Но в демонстрациях участвовал больше по мальчишескому увлечению. В июльские дни семнадцатого года увязался за колонной матросов и, когда казаки открыли стрельбу по демонстрации, чуть жизнью не поплатился. В октябре ему не пришлось ни бывать в Смольном, ни видеть там Ильича. Не посчастливилось. Но в бой против Юденича комсомолец Иван Миронов уходил с площади возле Смольного. Может, оттого ему и казалось всегда, что он все же был в октябре в штабе революции, все же видел там Ленина среди красногвардейцев.
Уже став командиром, Миронов несколько раз бывал в Смольном. Однажды как делегат областной партийной конференции, в другой раз, когда в канун годовщины Красной Армии отдел пропаганды приглашал военных товарищей на инструктаж, перед тем как они разойдутся докладчиками на заводы, фабрики, в учебные заведения. И в каждый свой приход в Смольный Миронов испытывал особое чувство благоговения, ему казалось, что он входит в Храм Истории.
В дни войны он, военный связист, подполковник, едет в Смольный впервые. Как там сейчас? Миронов обернулся назад, в темноту кабины, как бы убеждаясь, там ли, где положили — на заднем сиденье, — необычный для такого адреса груз. Захотелось поскорее войти в здание, что впереди.
Остановил эмку, вытащил узел и зашагал быстро, словно опаздывал.
С обеих сторон асфальтовой дорожки высились деревья, ветер шелестел листвой. Миронову даже показалось, что он заблудился, так непривычно было вокруг. Его остановил окрик часового. Он опустил узел на землю, показал пропуск. Только на широкой мраморной лестнице несколько умерил шаг, почувствовал, как затекли у него руки, неловко обхватившие брезент.
В кабинете первого секретаря горкома партии было уже полно народу. Оттого, что ярко горела люстра под потолком, а окна были наглухо зашторены, особенно сильно чувствовалась духота. Что-то очень подкупающее, кировское было в человеке, встречавшем входивших. На нем была полувоенная форма, с виду моложавый, лицо улыбчивое, черные волосы зачесаны назад. Миронов попытался доложить ему, члену Военного совета фронта, по-уставному, но тот положил руку на плечо — мол, не надо, дорогой товарищ, давай попросту поговорим о деле.
Ленинградцы хорошо знали и любили своего партийного руководителя — Алексея Александровича Кузнецова. Он и вырос у всех на глазах: рабочий на лесопилке, комсомольский вожак, потом партийная работа — начал с инструктора. Не щадил себя, заботясь о людях, самые сложные политические и хозяйственные вопросы умел решать просто и исчерпывающе.
Из разговоров сидевших рядом Миронов скоро понял, что в кабинете собрались директора и главные инженеры радиотехнических предприятий, представители научно-исследовательских лабораторий и КБ. Кроме привезенной Мироновым, здесь оказались еще две малогабаритные радиостанции других конструкций. Их поставили на зеленое сукно длинного стола рядом с «Омегой». О каждой коротко докладывали.
Миронов говорил о «своей» радиостанции и ревниво поглядывал на другие, расположившиеся на зеленом сукне, будто на лугу в траве. Он удивился поначалу, что раций три. Жданов ведь сказал, что освоят «Омегу». Такое же молчаливое беспокойство, надежду он уловил и у тех, кто докладывал о конкурентах «его» станции. Потом сказал себе: «Нет, пусть победит лучшая. Связист же я в конце концов».
Но даже внешнее сравнение было в пользу «Омеги», самой маленькой. Выделялись и технические характеристики. А к ним Миронов мог бы еще добавить результаты собственных испытаний. Не стал. Соревнование так соревнование!
Инженеры поднялись с мест, извлекли рации из футляров, внимательно осматривали. Придирчиво, словно мастера ОТК, проверяли прочность креплений узлов, качество монтажа, вынимали и снова вставляли в панели радиолампы. Листали страницы описаний, разглядывали принципиальные схемы, что-то прикидывали, совещались.
Потом вопросы. Их сыпали в основном производственники. Кузнецов только внимательно слушал. Лишь раза два вмешался в разговор второй секретарь горкома Я. Ф. Капустин, прекрасно знавший промышленность, недавний парторг крупного завода.
Когда ознакомились со всеми образцами, договорились: провести сравнительные испытания и лишь после таких детальных смотрин из трех «невест» выбрать лучшую. Принятый же образец освоить на всех стадиях заводского конструирования, разработки технологии и серийного производства как можно быстрее.
Согласовали и сроки — сверхударные. Пусть между исходным образцом и серийным производством всегда лежит сложный и трудный путь даже в мирное время, пусть обстановка прифронтового города выдвигает дополнительные и очень серьезные препятствия — фронт ждать не может!
Никто не произносил «надо», «нужно», никто никому ничего не приказывал. «А что, — подумал Миронов, — ведь в Смольном собрались. Каждый понимает, что если бюро горкома партии занимается этим вопросом, значит, он важный». Как бы в продолжение его мысли слышалось: «Наш завод берет на себя… Мы сделаем… выполним».
Лишь в одном споткнулись. Кто-то из директоров спросил о количестве требуемых радиостанций. Миронов огласил цифры, которые назвал ему командующий фронтом. Прикинули, во сколько это может обойтись. Сумма получилась в… миллионы рублей. Кто их даст?
И на этот вопрос должен был ответить Миронов. Он тут представитель главного заказчика — фронта. А что ответить? Финансирование — вопрос большой, государственный.
Ему показалось, что в кабинете стало жарче. «Как же я не догадался это выяснить, прежде чем поехать в Смольный?»
Кузнецов выручил:
— Товарищу Миронову трудно с ходу все осветить. Но, я думаю, нужные средства найдутся. Столько, сколько надо.
За плотными шторами уже вовсю сияло утро, когда вышли из кабинета. В следующей комнате ожидали приема другие люди. «Тоже со своими неотложными делами, — подумал Миронов. — Может быть, тоже по поводу производства боевой техники, оружия, а может, организации ополчения, истребительных отрядов. Мало ли чего — все надо!»
Смольный бодрствовал.
В сентябре гитлеровская газета «Ангриф» писала: «О дальнейшем использовании ленинградской военной промышленности для снабжения вооружением советского фронта не может быть и речи». Так выходило на счетах рейха: город в блокаде, лишен железнодорожной связи с центром страны, его методически обстреливают из орудий, бомбят.
На счетах Ленинграда получалось иначе. Даже наполовину эвакуированные заводы продолжали жить, работать, бороться.
Через десять блокадных месяцев ленинградцы устами секретаря обкома партии А. А. Жданова, выступившего на сессии Верховного Совета СССР, доложат Родине: «Танки, пушки, минометы, автоматическое оружие, снаряды, мины, гранаты и многое другое давала и продолжает давать фронту ленинградская промышленность». А придет время, и архивная статистика дополнит эти слова цифрами. И тогда окажется, что во второй половине 1941 года при половинной мощности оборудования общий выпуск боеприпасов в Ленинграде был удесятерен. В сумме — это три миллиона снарядов и мин, свыше сорока тысяч реактивных снарядов, сорок две тысячи авиабомб, не считая огромного количества боеприпасов для стрелкового оружия. Более тысячи орудий и минометов прибыли из Ленинграда на подмосковные огневые позиции в самые напряженные дни обороны столицы.
Напрасно гитлеровский рейх списал со счета ленинградскую военную промышленность!
Не ведал враг и того, что всего через три месяца после его разбойничьего нападения на нашу страну в городе на Неве вот-вот должен был начаться выпуск совершеино новой и такой нужной фронту продукции нескольких кооперированных между собой радиотехнических предприятий. Надо полагать, что эта продукция входила в то самое «другое», что имел в виду А. А. Жданов, выступая на сессии Верховного Совета.