Гхош сидел в кресле на возвышении. Медсестры, их ученицы и прочие сотрудники Миссии подходили по одному, пожимали ему руку и возносили благодарность святым за то, что он благополучно перенес суровые испытания.

Розина не показывалась, но Генет была здесь, старалась держаться понезаметнее. Я расположился рядом. Вся в черном, она мрачно ковырялась в еде и казалась далекой родственницей той Генет, которую я знал, – после смерти Земуя она почти не выходила из дома. Подошедшего санитара, который поздравил ее с освобождением Гхоша и расцеловал в обе щеки, она едва удостоила слова.

– Ты когда вернешься в школу? – спросил я.

– Они убили моего отца. Ты что, забыл? Плевать я хотела на школу. – И она прошипела мне в ухо: – Только не ври. Ты сказал Гхошу?

– Нет!

– Но ты собирался, правда ведь?

Она меня сразила. Там, в тюремном дворе, когда Гхош впервые обнял меня после долгой разлуки, признание висело у меня на кончике языка и я на самом деле чуть было не проговорился.

– Собирался, да не сказал… Не смотри на меня так. Она взяла свою тарелку и отошла от меня подальше.

Даже если я сам в себе сомневался, от нее я хотел полного доверия. Меня кольнуло, что она больше не видит во мне героя, пристрелившего грабителя.

Ближе к вечеру шатер разобрали и явились новые гости, до которых дошла весть об освобождении Гхоша. Для Эвангелины и миссис Редди к радости примешивалась горечь: Гхош-то вернулся, а вот бедный генерал Мебрату покинул нас навсегда. Эвангелина все повторяла, вытирая слезы:

– Такой молодой. Подумать только, такой молодой и его больше нет.

А миссис Редди утешала ее, прижимая к своей могучей груди. Дамы принесли с собой целый котел бирияни и жгучие пикули из манго, любимое лакомство Гхоша.

– Это твой второй медовый месяц, радость моя, – сказала Эвангелина Гхошу и подмигнула Хеме.

Адид, старый приятель, явился с тремя живыми курами, связанными за лапы, передал их Алмаз и тщательно почистил от перьев свою белую нейлоновую рубашку, надетую поверх просторного клетчатого маависа, ниспадающего до пят. За ним пришел Бабу, партнер генерала Мебрату по бриджу, и принес бутылку «Димпл Пинч», любимого виски генерала. Когда спустились сумерки, заговорили о том, что неплохо бы разложить карты и тряхнуть стариной. Мне уже стало казаться, что того и гляди прибудет Земуй вместе с генералом Мебрату.

В доме стало душно, и я распахнул окна. В какой-то момент Гхош отправился в ванную снять свитер, Хема за ним. Я встал у дверей. Гхош принялся чистить зубы. Казалось, он никак не налюбуется на льющуюся из крана воду. Хема не сводила глаз с его отражения в зеркале.

– Я тут подумал… – услышал я слова Гхоша. – Мы потрудились на славу. Не пора ли нам… и честь знать.

– Что? Уехать? Куда? Обратно в Индию? – воинственно спросила Хема.

– Нет… ведь тогда мальчикам придется учить хинди или тамильский в качестве обязательного второго языка. Поздновато им. Не забывай, почему мы уехали, какая была главная причина.

Они не знали, что мне все слышно.

– Многие учителя-индусы уехали отсюда в Замбию, – сказала Хема.

– Или в Америку? В округ Кук? – засмеялся Гхош.

– Персия? Говорят, им позарез нужны специалисты, не меньше, чем здесь. Зато у них денег куры не клюют.

Замбия? Персия? Они это серьезно? Ведь Эфиопия – моя родина, это моя страна. Да, здесь не все гладко, беспорядки и жестокости могут повториться. Но это наш дом. Как, должно быть, ужасно пройти через муки, да еще на чужбине!

Мы потрудились на славу.

Слова Гхоша будто ударили меня в солнечное сплетение: ну да, это моя страна, но ведь для Хемы и Гхоша она чужая. Что она им? Неужели только место работы?

Я незаметно выскользнул из дома.

Воздух был свежий, духовитый, животворный. Дым эвкалиптовых дров, запах мокрой травы, навоза, табака, тины и поверх этого аромат сотен роз – вот чем благоухала Миссия. Да, пожалуй, и не только Миссия. Весь континент.

Назовите меня нежеланным ребенком, погубителем собственной матери, исчадием, порожденным падшей монахиней и сбежавшим отцом, хладнокровным убийцей, лгущим в глаза брату своей жертвы, но эта суглинистая земля, породившая матушкины розы, была у меня во плоти. Я говорил: Эфиопия – как абориген. Пусть чужестранцы тянут: Эээ-фии-опиии-я, будто это составное имя вроде Шарм-аль-Шейх, или Дар-эс-Салям, или Рио-де-Жанейро. Исчезающие в темноте горы Энтото вздымались на горизонте; если я уеду, они провалятся под землю, уйдут в небытие, я нужен этим горам, чтобы было кому любоваться их поросшими лесом склонами, и они нужны мне – как еще я узнаю, что жив? Эти звезды, они тоже принадлежат мне по праву рождения. Небесный садовник посеял семена мескеля, и, когда сезон дождей заканчивается, цветы расцветают. Даже топи на задах Миссии, «зыбучие пески», поглотившие лошадь, собаку, человека и неизвестно что еще… они тоже мои.

Свет и тьма. Генерал и император. Добро и зло.

Все это жило во мне, куда я от этого денусь? Если уеду, что останется от меня?

В одиннадцать часов Гхош извинился перед компанией в гостиной и вместе с нами и Хемой проследовал в нашу комнату.

– С тех пор как тебя забрали, мы здесь не спим, – сказал Шива.

Гхош тронут. Он ложится посередине, мы – по обе стороны от него. Хема садится в ногах.

– В тюрьме отбой был в восемь. Гасили свет, и мы принимались рассказывать истории. Я пересказывал книги, которые мы читали вам. Один из моих соседей по камере, купец по имени Тофик, поведал историю Абу Касыма.

Эту сказку знают дети по всей Африке. Абу Касым, мелкий багдадский торговец, никак не мог избавиться от своих поношенных, чиненых-перечиненых туфель, над которыми все смеялись. Наконец они осточертели даже ему самому. Но любая попытка выкинуть их влекла за собой несчастье: бросит он их в окно – они свалятся прямо на голову беременной женщине, у нее случится выкидыш, и Абу Касыма посадят в тюрьму; кинет в канаву – они закупорят сток, вызовут наводнение, и опять Абу Касыма упекут в кутузку…

Тофик закончил свой рассказ, и другой заключенный, полный собственного достоинства старик, сказал: «Абу Касым мог бы построить особое помещение для своих туфель. Зачем зря стараться, если от них все равно никуда не деться?» И старик радостно засмеялся. В ту же ночь он умер во сне.

На следующую ночь нам не терпелось поговорить про Абу Касыма. Точка зрения у всех была одна и та же. Старик был прав. Смысл сказки про старые туфли таков: все, что ты видишь, чего касаешься, каждое семя, которое ты посеял или не посеял, становится частью твоей судьбы… Я повстречал Хему в инфекционном отделении в Правительственной больнице общего профиля в Мадрасе, и эта встреча привела меня в Африку. Благодаря ей я получил самый большой дар в своей жизни – стал отцом вас двоих. В связи с этим я прооперировал генерала Мебрату, который стал моим другом. Из-за своего друга я угодил в тюрьму. Потому что я доктор, я спас ему жизнь, и меня выпустили. Потому что я спас ему жизнь, его повесили… улавливаете, о чем я?

Я не улавливал, но он говорил с такой страстью, что не хотелось его прерывать.

– Я рос без отца и считал, что прекрасно без него обхожусь. Моя сестра очень остро воспринимала его отсутствие и была вечно недовольна, любых благ ей было мало. – Он вздохнул. – Свою скрытую тоску по отцу я старался восполнить успехами в учебе, в работе, добивался похвалы. В тюрьме я окончательно понял: для меня и для сестры жизнь без отца была вроде туфель Абу Касыма. Чтобы избавиться от них, надо признать, что они – твои, и тогда они сами исчезнут.

Столько лет мы вместе, а я и не знал, что отец Гхоша умер, когда он был ребенком, что он, как и мы, безотцовщина. Но у нас, по крайней мере, есть Гхош. Вот уж кому пришлось хуже, чем нам.

Гхош опять вздохнул.

– Надеюсь, однажды вы увидите все так же ясно, как я в Керчеле. Ключ к счастью – признать, что туфли твои, осознать, кто ты есть, как ты выглядишь, кто твои близкие, какие у тебя есть таланты и каких нет. Если ты только и будешь твердить, что туфли не твои, ты до смерти не обретешь себя и умрешь в горьком сознании, что подавал какие-то надежды, но не оправдал их. Не только наши поступки, но и то, чего мы не сделали, становится нашей судьбой.