«Торичеллиева пустота! — вздохнул Генка. — Вакуум! Абсолютный нуль!»

Почему ему полез в голову этот абсолютный нуль, Генка не знал. Прочитал в книжке по физике, когда готовился к районной олимпиаде. Ему запомнилось, что нуль этот соответствует минус 273 по какой-то там шкале. А это была именно та температура, которая более всего подходила для его нынешнего состояния. Еще он вычитал, что при этой температуре прекращается всякое движение. Это Генку тоже устраивало. Не пойдут электрички, не на чем отправлять его в город, сам он идти не сможет, нести его некому, никто не в состоянии сделать ни шагу. Все остановится и замрет! Но тогда и Оля навечно останется в изоляторе, а он будет торчать где-нибудь, как столб. И вообще — какая может быть жизнь при такой температуре? Ладно! Не будет абсолютного нуля. Человечество не виновато в его неприятностях. Пусть крутятся!

Генка не замечал того, что сам он все время кружил вокруг изолятора, и, поймав себя на этом, круто повернул и пошел к дачам.

В спальне никого не было, нагретый за день воздух был душным, но открывать окно Генке не хотелось. Не снимая кед, он плюхнулся на застеленную койку. Лежать было неудобно, и Генка не сразу сообразил, что под головой нет второй подушки. Зато на Тяпиной койке лежало три. «Уже распорядился!» — усмехнулся Генка.

Он лежал, глядел в потолок и думал о том, что половина лагеря видела этот дурацкий кособокий плот с грязным мешком вместо паруса. И все они, а особенно девчонки, шушукаются, конечно, про него и про Ольку. «Ах, Ассоль! Ах, капитан Грей!» Генка сморщился и уткнулся головой в подушку.

Где ты, Крис! Отважный, дерзкий, холодный Крис! Как было здорово скакать на горячем скакуне, отстреливаться от погони, свысока смотреть на всех девчонок. Но Крис остался где-то там, в другой Генкиной жизни, такой далекой сейчас, что Генке даже не верилось, что еще совсем недавно он не мог расстаться с ним даже на час. Жалел ли он об этом? Наверно! Но вспоминал он о Крисе как о давно прочитанной книжке. И дело было вовсе не в том, что Криса затмил инженер Лось или капитан Грей. Нет! Просто другим становился он сам, Генка, и еще не знал, радоваться этой перемене или огорчаться.

Генка вздохнул и повернулся на спину. Жужжала и билась об оконное стекло муха. Потом перелетела на потолок и затихла. А может быть, Тяпа прав? Нечего высовываться. Сиди и не чирикай. А то навыдумывал всякого! Капитан!.. С разбитого корыта!

Затрубил горн на ужин.

Генка сел на койке, но опять улегся. Ужинать он не пойдет. Да и вообще! Хватит! Людмила собирает совет лагеря, и завтра на линейке его с позором выставят отсюда. А он и сам уйдет! Сегодня же! Сейчас!

Генка вскочил и принялся шарить под матрасом, кидая на пол изжеванный рюкзак, смятые рубашки, куртку на молнии, носки, полотенце. Держать вещи в спальнях не разрешалось, но за долгую смену ребята натаскали их из кладовой, а обратно не сдавали. Генка затянул ремни рюкзака, надел куртку, нащупал в кармашке сложенную в аккуратный квадратик трешку и, перекинув на Тяпину койку единственную оставшуюся подушку (пусть задавится!), вышел из спальни…

Подслушивать Генка не собирался. Все получилось случайно. Пробираясь мимо дачи вожатых, чтобы через лазейку в кустарнике незамеченным подойти к изолятору, он услышал свою фамилию. Решив, что попался, Генка подошел к открытому окну, но увидел только спину сидящей на подоконнике Людмилы.

— С Орешкиным, выходит, решили? — послышался из глубины комнаты голое начальника.

— Да, Николай Иванович! — твердо сказала Людмила. — Больше терпеть невозможно. Посудите сами…

И начала, и начала! Дезорганизует. Деморализует. Демобилизует. «Демо» еще что-то. Потом пошли «анти»! Антиобщественен. Антимобилен. Антипедагогичен. «Анти» то, «анти» сё!

Генке показалось, что у него распухли уши. Ему захотелось крикнуть, разбить окно, он кусал губы, сжимал и разжимал кулаки. Потом заговорил Вениамин, но Генка его уже не слышал. С горящим лицом продирался он через кустарник, пока не выбрался на тропинку, ведущую к изолятору.

Уже стемнело, но свет в изоляторе еще не горел. Белели на окнах марлевые занавески и пахло лекарствами. Генка сидел на пенечке в редком березняке и ждал, когда уйдет докторша. Та вынесла на крыльцо и отдала дежурной оставшуюся после ужина посуду, вернулась в комнату и зажгла свет. Генка слышал, как звякали какие-то шприцы или ампулы. Потом свет выключили — и докторша опять вышла на крыльцо. Постояла, белея в темноте халатом, будто прислушивалась, и ушла.

Генка подождал немного, подошел и постучал в окно. Занавеска отодвинулась, и чья-то забинтованная голова приникла к темному стеклу. Генка закивал, показывая руками, чтобы открыли окно. Щелкнули шпингалеты, и обе половинки окна распахнулись. Еще сильнее запахло лекарствами. Генка сморщил нос и чихнул.

— Будь здоров! — послышалось из темноты. Голос был не Олин.

Генка спросил:

— Кто это?

В комнате сдержанно захихикали.

— Ползикова, что ли?! — разозлился Генка.

— У меня имя есть.

— Какое еще имя?

— Нина, — помолчав, сказала Ползикова.

— Не знал… — буркнул Генка. — Ты зачем забинтовалась?

— С Травиной меня перепутал? — догадалась Ползикова. — Полотенце это. Голову мыла.

— А-а! — промычал Генка. — Давай позови Ольку.

— Какой ты грубый, Гена… — вздохнула Ползикова. — И невыдержанный. Зачем ты все время нарушаешь?

— Чего я нарушаю?

— И режим, и все! А мог быть знаешь каким?

— Слышал!

— Ты попроси прощенья, Ген! — воодушевилась вдруг Ползикова. — Торжественно. На линейке. Скажи, что осознал и вообще… А, Ген?

— Сейчас разбегусь! — усмехнулся Генка и неожиданно для самого себя признался: — Я только у одного человека могу прощения просить.

— У кого? — насторожилась Ползикова.

— Не твое дело, — спохватился Генка.

— Подумаешь! — Ползикова шмыгнула носом и зло сказала: — И правильно тебя выгоняют. Пусть твоя Олька поплачет! — Она отошла от окна и крикнула: — Травина!

— Чего тебе? — Олин голос звучал издалека, наверно, из другой комнаты.

— Вставай. К тебе пришли.

— Кто?

— А ты не знаешь? — засмеялась Ползикова и визгливо пропела: — «Я страдала, страданула, с моста в речку сиганула!»

— Дура! — послышался где-то рядом голос Оли.

— Сама! — огрызнулась Ползикова. — Нашла из-за кого в воду бросаться!

— Нина… — негромко сказал в темноту Генка. — А Нин!..

— Это ты мне? — растерялась Ползикова.

— Не нужно, — удивляясь себе, все так же тихо повторил Генка. — Ладно?

— Ладно… — негромко ответила Ползикова. — Пожалуйста… Не буду. — Она помолчала, потом незнакомым голосом сказала: — Спасибо.

И ушла, натыкаясь на стулья.

В темном квадрате окна показалась голова Оли в белом шлеме из бинтов.

— Ты как хоккеист! — улыбнулся Генка и осторожно коснулся рукой повязки… — Болит?

— Немного… — кивнула Оля. — Когда бинты меняют.

— А я прощаться пришел! — слишком уж весело сказал Генка.

— Как прощаться? — испугалась Оля. — Зачем?

— Уезжаю! — объяснил Генка и, помолчав, добавил: — Они меня завтра на линейке будут выгонять, а я сегодня… Сам…

— Ты же не виноват! — стукнула кулаком по подоконнику Оля. — Я сама… А что там камень — не знала… И вообще я тогда ничего не соображала! Только парус видела! Вспомнила, как все над Ассолью смеялись… А корабль пришел! И паруса алые! И небо! И солнце! Ну и… Ассоль ведь по воде шла. И руки протягивала…

Оля замолчала, потом горестно прошептала:

— Ненормальная я какая-то!

— Нет! — горячо сказал Генка. — Нет! Это я во всем виноват. Все время у меня так… Хочешь по-хорошему, а получается наоборот! Она знаешь что про меня говорила…

— Кто? — не поняла Оля.

— Людмила… — вздохнул Генка. — Что я жестокий. Черствый эгоист. Какой-то еще садист, что ли…

Он опять надолго замолчал. Оля протянула руку и дотронулась до его плеча.

— Ген…

У Генки сжалось горло.