Элен. Да я готова дать растерзать себя на куски, до неузнаваемости, чтобы только остаться с тобой, и сделаю все, пусть даже против воли, лишь бы ты у меня был спокоен.

Георг берет ее руку и впивается в нее зубами выше локтя. Элен ладонью упирается ему в лицо и отталкивает. Георг падает навзничь.

Первенец и Учтивец торопливо к нему кидаются.

Титания (репетирует с Обероном/Нефактом). Есть холм в лесу^{39}…

Оберон/Нефакт. Есть холм в лесу…

Титания. Там дикий тмин…

Оберон/Нефакт. Там дикий тмин…

Титания. Растет!

Оберон/Нефакт. Растет…

Титания. Фиалка рядом с буквицей цветет, и жимолость свой полог ароматный сплела с душистой розою мускатной… Неужели не помнишь?

Оберон/Нефакт. Ну почему же…

Титания (прильнув к нему). Ах, мой господин! Так ничего не выйдет. Так нам никогда не выбраться из наших земных шкур…

Оберон/Нефакт. Я помню холм в лесу, там тмин растет. Фиалка. Где… Где…

Титания. Пойдем. Бесполезно. Только один Бог в силах теперь нас спасти.

Они снова садятся за стол.

Первенец (имея в виду Оберона/Нефакта). Милейший человек.

Георг. Да уж куда там, сама любезность. Отвечает на каждый рекламный проспект и вообще на любую белиберду, которую нам суют в почтовый ящик. Господа, для нашей работы он непригоден.

Первенец. Мы, правда, знаем, что господин Нефакт все еще не обрел своей формы…

Учтивец. Да, ему бы, как говорят футболисты, «физику» подтянуть.

Первенец. Как и всем нам, в сущности.

Элен, Георг, Учтивец уходят в проем занавеса, в глубине сцены.

Ну, Нефакт, чудак-человек, и втравили вы нас в историю. (Уходит вслед за остальными.)

Хельма. Вообще-то музыка чудовищная.

Вольф. Ты повторяешь за мной как попугай. Говори хотя бы: «Я тоже считаю…». «Вообще-то я тоже считаю, что музыка чудовищная». Хотя бы так, на худой конец. Эй, Нефакт, товарищ по аварии, покажите-ка ваш чертеж!

Титания. Оставьте его в покое. Пожалуйста.

Титания и Оберон/Нефакт вместе уходят в глубину сцены. Вольф берет с края стола чертеж, нарисованный Обероном/Нефактом, и изумленно его рассматривает.

Вольф. Господин Нефакт, а вы вообще-то машину водить умеете?

Оберон/Нефакт. Да.

Медленная метаморфоза. На заднем плане поднимается занавес. В дали можно различить Черного мальчика за пианино, а также гостей, приглашенных на какое-то торжество: они появляются и снова исчезают. Это Элен, Георг, Вольф, Хельма и Оберон. Молоденький слуга разносит напитки. Над головами гостей время от времени проносится пустая трапеция. Лишь один раз на ней сидит Человек в черном, пролетая справа налево. Кусты бузины образуют теперь заднюю границу этой картины. С промежутками раздаются последние тридцать тактов увертюры Мендельсона «Сон в летнюю ночь».

На переднем плане широкое кресло в стиле ампир, на котором в соблазнительной позе устроилась молоденькая Официанточка в короткой юбочке и белом передничке. Перед ней Сын Титании, по имени Сказ, речам которого девушка внимает завороженно и вместе с тем зазывно, чем, со своей стороны, увлекает юношу. Он сидит на стуле, скрестив вытянутые ноги. Вместо ступней у него бычьи копыта. Кроме того, неподалеку от них на сцене находится миниатюрная, но не слишком низкая табуреточка.

Сын. Мы около полусотни приглашений разослали. Но уж на двадцать восемь человек твердо рассчитывали. А пришло целых пять. Ее это обидит. Мама, конечно, вправе была надеяться, что уж с серебряной свадьбой ее многие захотят поздравить. Ведь ее всегда все любили. А скольким она помогла? А теперь, конечно, ей трудно будет скрыть разочарование и не дать почувствовать этим пятерым, которые, как говорится, пришли от чистого сердца, что одного их присутствия ей для полного счастья недостаточно. Как ни дорог ей каждый по отдельности, но заменить толпу, которая только и придает таким дням праздничность, никто из них не в состоянии. Так что даже самого дорогого гостя она встретит теперь с выражением несбывшихся ожиданий в глазах, хотя лично он, который, слава Богу, пришел и действительно из всех мыслимых и немыслимых гостей самый главный, ни малейшего повода к разочарованию не давал. Да, самый дорогой, самый любимый, самый важный гость явился, однако сколь ничтожен даже он, сколь малозначительно даже его присутствие на фоне зияющего отсутствия толпы непришедших гостей. Он, кому надлежало увенчать собою этот вечер, в лучшем случае выполнит роль утешительной примочки, отдуваясь за всех тех, которые не пришли. Он уже и сейчас скорее выглядит бессмысленным истуканом, чем апофеозом торжества, ибо для того, чтобы по-настоящему выделяться, ему недостает пьедестала из многочисленных, но куда менее многозначительных гостей. Ничуть не лучше чувствуют себя и второй, и третий, и четвертый по важности гости, а пожалуй, что с каждой ступенькой и гораздо хуже, потому что лестница такая коротенькая, как я уже сказал, всего каких-то жалких пять ступенек, и чем меньше каждый сам по себе значит, тем больше давит на него неимоверная тяжесть отсутствующей толпы, тяжесть, которую взваливает на него разочарованное лицо юбилярши.

Справа входит Титания, с постаревшим лицом, в роскошной мантии. Останавливается возле табуреточки и смотрит в глубь сцены.

Титания. …Два, три, четыре… А остальные что, уже в доме?

Сын. В доме только один он, мама.

Титания. Он. Он пришел. Его я уже видела. Он не бросит меня в беде.

Сын. Знаешь, мама, это как раз те самые пять человек, с которыми только и надо праздновать. Как раз пятеро. Ни одним больше, но и ни одним меньше. Целых пять человек в парке и в доме, пятеро, которые действительно тебя любят. Которые в такой день от всей души хотели тебя видеть и поздравить.

Титания. Пять человек пришли. Как славно. Как я рада. По-моему, прическа у меня еще не совсем в порядке. Извини, малыш. (Уходит вправо.)

Сын. Ну вот, пошла слезы утирать. С самого начала не надо было затевать грандиозные торжества! С самого начала надо было держать в уме узкий, интимный круг близких людей, которые в конце концов и пришли. Не нужны были ни слуги, ни гардеробщики! Ни шеф-повар, ни негр-пианист! Отпраздновали бы тихо, по-домашнему. А теперь весь этот так называемый большой стиль все заморозил. Даже самые сердечные отношения обречены на известную чопорность при таком количестве обслуги. Но кто же знал? Ведь думали как? Что это, быть может, последняя возможность собрать вокруг нее если не всех, то по крайней мере многих дорогих ей людей. Многих разом, чтобы было ощущение преизбытка, была атмосфера всеобщего обожания, — вот что хотелось подарить матери в такой день. Именно многих разом! Ибо немногие — это все равно что ничего. А по сути — так даже и хуже, чем вообще ничего. Немногих она каждый вторник может приглашать на чай. И то, что собралось здесь сегодня, это вовсе не юбилейное торжество, а самый что ни на есть типичный чайный вторник, какой только можно вообразить! Зауряднейший, еженедельный ритуал. Привычная горстка серой обыденности. И вправду — пригоршня праха от костра былых страстей. Но нет. Я уже вижу: я совершаю ту же самую ошибку, от которой хотел предостеречь мать, — начинаю распаляться против тех, которые все-таки пришли, вместо того, чтобы обрушиваться на других, которые не пришли вовсе. Разве виноваты немногие в том, что их немного? Да ничуть. Тогда как многие… (Достает платок и утирает себе рот и лоб.)