Нагруженные чемоданами и саквояжами, мешками и тюками, скрученными в рулон и переброшенными через плечо тюфяками, с перевязанными веревками подушками и одеялами, они медленно брели по улице — несчастные, запуганные, подавленные, злые и обезумевшие. Почти все были хорошо одеты. Мужчины в пальто или плащах и при шляпах. Многие женщины шли на каблуках, в нарядных платьях и тонких чулках. Даже дети — и те были наряжены, как на праздник. Мальчики в коротких штанишках и шапочках, девочки в ярких расцветок платьях или не менее ярких пальто. Если убрать чемоданы и тюки, а также желтые звезды, то эти люди ничем не отличались от браунсвилльских евреев, шествующих в синагогу. Например, как в тот раз, который запомнился ему лучше всего, когда он сам шагал с отцом на свое бармицво, а мать шла на полшага позади. Все трое прифрантились и были одеты в свое самое лучшее платье, совсем как и эти евреи.
— Razzia, — еле слышно прошептала Река, когда они обошли полицейских в хвосте колонны, шагая в том же направлении, что и змеящаяся лента желтых звезд. Вскоре они остановились почти рядом с головой колонны, где, разинув рты, уже собралась толпа ротозеев. — Гонят, как скот, — прошептала она, на этот раз по-английски.
Но даже этот ее шепот был сродни крику. Единственными звуками было шарканье ног по булыжнику мостовой. Даже полицейские, и те притихли, как, впрочем, и толпа любопытных голландцев. Изредка до него долетали негромкие слова на голландском, когда дети окликали своих родителей.
Еще больше полицейских подгоняли евреев к видневшемуся слева зданию. Трехэтажное, белого цвета, фасад второго этажа украшен колоннами, оно было построено из такого же камня, что и дома на Пятой авеню.
Затем он услышал немецкую речь и весь напрягся. Сначала до его слуха долетело лишь одно слово — Los![6] — а затем, уже гораздо четче, целая фраза:
— Hoch mit dir, du alte Kuh, geh rein![7]
Он тотчас устремился вперед, увлекая за собой через толпу Реку. Брат и сестра остались позади. Взгляд Кристиана был устремлен куда-то в пространство, и на этот раз, как и у Рашели, в его глазах блестели слезы.
Маус и Река стояли почти рядом с евреями, от которых их отгораживал лишь всего один полицейский. Какая-то старая женщина упала, или ее сбили с ног, и теперь лежала на брусчатке мостовой. Немец в серой форме и серой фуражке бил ее прикладом. Пытаясь защитить себя, женщина прикрыла седую голову руками.
Те евреи, что оказались рядом, старались ее обойти. Кто-то споткнулся и теперь пытался сохранить равновесие. Кто-то закричал, и с каждой секундой шум нарастал, становясь все громче. Пространство между упавшей женщиной и колонной слегка увеличилось. Отцы подталкивали сыновей, чтобы те шли быстрей, матери подталкивали дочерей к дверям здания с белыми колоннами. Похоже, что немец с винтовкой устал, потому что теперь удары раздавались все реже и реже. Наконец он остановился и вытер со лба пот. Никто из евреев даже пальцем не пошевелил, никто не бросился на помощь несчастной старухе, когда немец зверски избивал ее прикладом.
Затем Маус заметил еще одного немца, тот был выше ростом и моложе, со слегка одутловатым лицом. Взгляд немца был устремлен на колонну евреев, правда, сам этот взгляд, как заметил Маус, был каким-то отсутствующим. Рядом с немцем стоял толстый голландец в темно-синем костюме. Легавый, решил Маус, переодетый в штатское легавый. Толстяк отвернулся в сторону, чтобы не видеть, как избивают старуху. На лице его застыла брезгливая гримаса, как будто он наблюдал эту сцену не в первый раз, и потому не желал снова становиться ее свидетелем.
Маус пожалел, что не захватил с собой «вельрод» или на худой конец «смит-и-вессон». С каким удовольствием он перестрелял бы этих гадов! Начал бы он с немца. Но, увы, оружия при нем не было. Река заставила его оставить «вельрод» в подвале, сказав, что если полицейские найдут у него пистолет, то сразу поймут, что он участник Сопротивления. И тогда ему прямая дорога в застенок гестапо. Без оружия, если их все же остановят, у него были шансы вернуться в подвал целым и невредимым.
После первого приступа паники колонна слегка замедлила движение и теперь неторопливо текла по улице в направлении здания с колоннами. Пустой пятачок, на котором без движения лежала старуха, остался позади. Маус пересчитал полицейских. Восемь голландцев в синей форме, вернее, девять, если считать толстяка в штатском, и трое немцев — в серой. И это притом, что евреев здесь, по всей видимости, несколько сот, если учесть, что колонна растянулась на целый квартал. И среди них как минимум сотня крепких, здоровых мужчин и юношей. Однако никто из них даже не попытался спасти несчастную женщину. Или себя. Но почему они не устроили мятеж? Почему не набросились на легавых?
От этих мыслей его крошечный завтрак — хлеб с джемом — тотчас попросился наружу, и Маус лишь усилием воли заставил его остаться в желудке. Нет, это не евреи. Евреи не такие. По крайней мере те, кого он знал. Настоящие евреи — это Малыш Фарвел и Дьюки, Мейер Лански и Лепке Бухгалтер, и даже его мать — короткая и пухлая Руфь Вайс.
Однако если верить желтым звездам, перед ним все же евреи. Ему тотчас сделалось стыдно за то, что он вынужден видеть их такими жалкими и беспомощными. И вместе с тем он ощутил что-то вроде тихой гордости за себя. Уж кто-кто, а он настоящий еврей, не то, что эти.
Неожиданно до него непонятно откуда долетели слова — может быть, причиной тому его недавние мысли про один давний шабат, когда он поднялся и процитировал по памяти на иврите строчки, которые переполнили гордостью его мать. Ve'atem teluktu le'achad echad b'nai Yisrael. Он до сих пор помнил их, еще со дня своего бармицво: «И вас соберут, одного за одним, вы, о сыны израилевы!»
Рука распростертой на мостовой женщины шевельнулась, нога дернулась, и Маус увидел на булыжниках кровь. Может, это женщина-невидимка? Он сделал полшага вперед, но в следующий миг Река впилась ногтями ему в руку и удержала на месте.
— Не вздумай! — процедила она сквозь зубы ему на ухо, придвинувшись вплотную.
Будь рядом с ним какой-нибудь еврей, он бы наверняка от души врезал ему или же крикнул что-нибудь. Но между ними стояли голландские полицейские. Маус стряхнул с себя ее руку и сделал два шага вперед, в направлении ближнего полицейского, стоявшего к ним спиной. Схватив стража порядка за воротник синего кителя, он резко развернул его к себе лицом и, сжав вторую руку в кулак, — бац! — врезал полицейскому в глаз. Первый в его жизни легавый, на которого он осмелился поднять руку, полетел на мостовую.
Нет, он покажет этим пугливым засранцам, что такое настоящий еврей!
Улица тотчас притихла, притихла, как его родной квартал в субботний вечер. Впрочем, скорее всего, это плод его фантазии. Но затем он услышал голос Реки, причем не шепот в ухо, а пронзительный крик. Ее рука вновь потянула его за плащ.
Он поймал на себе взгляд немца, того самого, с одутловатым лицом и одетого в безукоризненно отутюженную серую форму. Левый рукав на фоне черного ромба украшали две буквы — СД. Этот немец смотрел на него так, как будто он был первым евреем, которого тот увидел.
Река испугалась, что ее вот-вот вырвет, и тем самым она привлечет к себе внимание. Она видела, как эсэсовец избивал прикладом пожилую женщину, и ей почему-то показалось, что эту женщину она уже где-то видела. И тотчас вспомнила. Это была та самая оша, старушка, которую она сбила с ног на улице, когда спешила по пятам Аннье к дому Хенрика. Сейчас в руках у женщины не было ничего, чем она могла бы прикрыть желтую звезду на своей груди, а ее старенький, потертый саквояж валялся на мостовой рядом с ней.
Река попыталась отыскать глазами человека, который командовал движением колонны и убил эту женщину, и заметила его всего в десятке метров от себя, в серой форме и фуражке, которую украшал значок с изображением черепа. Круглое лицо, припухшее под глазами, отчего сами глаза казались темными дырочками, широкий рот. Это был тот самый немец, который стрелял в нее в тот самый день, когда умер Геррит. Рука машинально попыталась нащупать шрам на виске. Нет, ей не было страшно. Наверно, потому, что она по-прежнему сжимала в своей руке руку мистера Вайса.