Она считала, что от чтения еще никто глупее не стал, а кое-что шло на пользу. Она говорила это с интонацией рыболова, который за целый день ничего не поймал, но все же надеялся на последнюю попытку. Кто потратил слишком много прикорма, больше не верил в то, что клюнет.
Иногда она приносила Йогену книги, напечатанные на толстой бумаге, с яркими обложками. На суперобложке обычно сообщалось, что читателя ожидает необычайно увлекательная история. Бывало, Йоген ловился на эту удочку - начинал читать, но вскоре ставил книгу на полку к остальным, точь-в-точь таким же.
В них ватаги ребят занимались поисками древнего клада, который, разумеется, был зарыт именно в том месте, где их свели летние каникулы. Судя по этим книжицам, весь мир был буквально нашпигован кладами.
Порой в них ребята преследовали преступника. Он хоть и был немыслимо коварен, но в то же время настолько глуп, что так и норовил угодить в какую-нибудь примитивнейшую ловушку, - куриные мозги, упакованные в приплюснутый череп.
Или там вовсе и не пахло приключениями. В классе появлялся новичок, с виду невзрачный, и весь класс отворачивался от него. Но потом этот новенький совершал что-нибудь из ряда вон выходящее: спасал жизнь бедняжке Хайни, или делал свиную отбивную из первого в школе силача, который мучил маленькую собачку, или совершал еще нечто благородное. После чего всем становилось немножко стыдно и новичок переставал быть новичком, а остальные от избытка чувств готовы были нести до дома его портфель.
Большинство книг Йоген быстренько откладывал на полку, потому что терпеть не мог ребят, которые в этих историях действовали. Все они были такие образцово-показательные и за письменные работы получали сплошные пятерки. А уж когда начинали говорить, казалось, что сперва они все это написали, а потом заучили наизусть. Родители стоили своих чад. Отцы были строги, но справедливы, а матери с улыбкой поправляли деткам воротнички, когда те возвращались домой, переполненные впечатлениями. И никогда родители там не разводились.
Полка была плотно заставлена и благодаря разноцветью корешков воспринималась в комнате как предмет украшения. Небольшой книжный шкаф в гостиной отличался от нее тем, что стоявшие там книги в толстых благородных переплетах производили более солидное впечатление. А если случалось, что кто-то из гостей брал в руки книгу - из маминого шкафа или же с Йогеновой полки, - ему, перелистывая, приходилось разнимать страницы.
Мать считала, что тот, кто не читает, остается дураком; духовная пища нужна не меньше, чем витамины. У нее, к величайшему сожалению, слишком мало времени, чтобы читать книги, но вот Йоген в свои тринадцать лет буквально умирает от безделья. Ему бы следовало набираться ума-разума, пока еще не поздно.
Но Йоген не верил ни книжной жизни, ни маминым словам. Если книги и в самом деле так важны, почему же мама сама хотя бы время от времени не брала их в руки?
А жизнь - это гвалт в школьном дворе, ликование от забитого гола на футбольной площадке, ярость на беговой дорожке, тиканье секундомера. Жизнь - это игра с собакой, плаванье в речке, пощипывающий в носу дымок костра, пробежки босиком по горячему песку. Жизнь - это пыль, пристававшая вместе с потом к лицу и рукам, но не та пыль, что покрывала книжные страницы.
Вечером своего четырнадцатого дня рождения Йоген лег в кровать, сжевал еще два кекса, посмотрел на подаренную господином Катцем книгу, потом взял небольшую книжку, которую получил от Кайзера Рыжая Борода. Шнурре - значилось на ней. Имя показалось Йогену очень подходящим для человека, пишущего книги. Он прочитал несколько первых попавшихся строк: «…Он не признался им, что был тайным королем и правил между Медным Рудником и Шпрее - самым молчаливым, замечательным и покорным народом: Империей Ночная Свеча, провинцией Лопух, страной Крысиная Серость…»
Йоген пролистнул назад и прочитал название: «Штеппенкоп». Необычное название. Посмотрим!
«Было начало первого; школьный двор примыкал к учебному плацу одной из казарм. Несмотря на то что окна были закрыты, сквозь унылое поскрипывание стальных пружин отчетливо доносились команды…»
Йоген начал читать в нерешительности, потом увлекся. Он понимал тайного короля империи, который оставался для всех других недоступным. Он понимал даже человека, который не мог любить Штеппенкопа, но со временем привязался к нему.
Мама как- то сказала, что порой в книжке сам себя находишь. Йоген хоть и не нашел себя, зато обнаружил там человека, ставшего неожиданно в его глазах самым важным человеком на свете. Ужасно волновало, будут ли повиноваться ему крысы, подчинятся ли ему соколы.
Йоген читал и ни разу не почувствовал, будто его свысока похлопывают по плечу. Тот, кто это все написал, и не подумал изображать все с той прозрачной ясностью, когда происходящее можно понимать лишь однозначно. Он как будто и не собирался рассказывать читателям какую-то историю. Он рассказывал ее себе самому, в душе надеясь, что читающий все же воспримет ее. Видимо, он очень доверял читателям.
Слова выстроились чередой, как и в его красочных книжках на полке. Но они были написаны человеком, который умело стер с них пыль, так что они казались новорожденными.
«Хайни дрожал; он уперся кончиками пальцев в землю и весь сосредоточился на прыжке. Теперь он не был королем; он был детенышем грифа, с туловищем леопарда и головой хищной птицы. И вот он прыгнул».
- Так, а теперь свет выключается, - громко сказал господин Шаумель.
Йоген поднял голову от книги.
- Еще одну минуточку! - попросил он и опять уткнулся в книгу.
Почти невероятно, но Шмель и впрямь оставил свет на пятнадцать минут. Только пробурчал:
- Ладно уж, раз день рождения…
Жизнь - это, оказывается, еще и вопрос: что случится с соколиным птенцом? Это предательство солнцем своего властителя Штеппенкопа. Жизнь - это тишина после заключительных фраз: «Весь обратившись в слух и зрение, он поднял голову - не появятся ли откуда-нибудь соколы? Небо было чистым».
- Книжный червь? - спросил господин Шаумель, зайдя через пятнадцать минут.
- Да нет, - признался Йоген. Господин Шаумель повертел в руках книгу.
- Вообще это совсем не для детей, - сказал он. - Но может, именно поэтому…
Впервые за последние дни Йоген засыпал с радостным чувством. Завтра можно будет снова открыть книгу: в ней еще много рассказов.
Жизнь - это жадный интерес к неведомой действительности, сотворенной человеком, который прекрасно разбирался в жизни.
А день рождения? В принципе он прошел очень хорошо.
6
Уже на следующий вечер все ребята с первого взгляда заметили, что Шмель взбешен. В такие минуты лицо его становилось белым, губы сжимались в тонкую ниточку, уголки губ начинали подрагивать, будто гнев так и рвался наружу, и сдержанность его стоила больших усилий. Обычно воспитатель ждал, пока все поужинают, а потом давал выход своему гневу. Но на сей раз сразу же после молитвы он резко выкрикнул:
- Боксер!
- Я. - Йоген оторвался от бутерброда с сыром, который он как раз вынимал из фольги.
- Разве я тебе не сказал в первый же день, что не потерплю в моей группе скотства?
- Сказали, - ответил Йоген невозмутимо, но с чуть заметным удивлением.
- Будь добр, встань, когда я с тобой разговариваю!
Йоген встал и вопросительно посмотрел на воспитателя.
- Как ты посмел расписывать туалетную дверь гнусными выражениями?
- Туалетную дверь? Я?
- Да, ты! Только не вздумай выкручиваться. Насколько мне известно, ни у кого, кроме тебя, зеленого фломастера нет.
- Но я ничего не писал на туалетной двери. Я в такие игры не играю.
Взгляд Шмеля оставался ледяным.
- Я знаком с твоим личным делом, равно как и со всевозможными играми, в которые ты уже успел поиграть. Или ты думаешь, что я тут за вами не наблюдаю? Твое личное дело, потом твоя тесная дружба с Таксой, который тоже далеко не херувим, плюс ко всему зеленый фломастер. Надо быть глупцом, чтобы не сделать верные выводы из всего этого. Будешь неделю дежурить в подвале, твой первый выход в город на выходной отменяется, карманные деньги за две недели высчитываются. Я все могу понять, только не такое свинство. Вы же как-никак люди, а не животные. И я не допущу, чтобы один свинтус испортил мне всю группу. Садись!