— Ты же говорил, что здесь жить нельзя, — усмехнулся Гошка.

— Говорил! Говорил! — крикнул Вася Иваныч. — Мало ли что мне приходится говорить. Ты вот побудь хоть день в моей шкуре — не то заговоришь!

— А мы, значит, опять в общежитие?

— Зачем в общежитие? — уже тише отозвался Вася Иваныч. — Можно и не в общежитие.

— Куда же?

— Знаешь вагончик — за дизельной?

— Геофизики который привезли? Так они его уволокут скоро.

— Не уволокут. И потом, это же все до весны. Понимаешь, до весны! А весной мы закладываем пятнадцать домов.

— Десять.

— Пускай десять, — миролюбиво уступил Вася Иваныч. — Даю тебе слово, что первая же квартира в первом доме — ваша. Хочешь — расписку напишу?

— Не хочу, — зло проговорил Гошка и отошел к окну. От окна, не оборачиваясь, бросил: — Мне надо поговорить с Нюсей.

— Конечно, конечно, — заторопился Вася Иваныч. — Я понимаю, тут требуется согласие. Элементарно. Поговори, а завтра… завтра решите.

Ночью, лежа горячей щекой на Гошкиной руке, Нюся плакала. Ей казалось, что непоправимо рушится вся так счастливо начавшаяся жизнь.

— Ничего, — говорил Гошка, поглаживая ладонью волосы жены, — ничего, проживем и без дома. Подумаешь, дом… Ведь это не навсегда, это до весны. А весной — сразу пятнадцать домов.

— Так уж и пятнадцать.

— Это я тебе точно говорю!.. А механик, должно быть, ничего, толковый. Сегодня сам видел, как он по пилораме ползал и уже ругался с Васей Иванычем. — Гошка помолчал, чувствуя, что его голосу не хватает уверенности. — Кто сомневается в запасах? Запасы мы дадим. Сорок миллионов нужно? Пожалуйста. Земля здесь вся на руде стоит. В прошлую неделю поисковики вернулись, рассказывают: набрели на такую аномалию, что рация отказала… А уж как дадим сорок — будьте добры нам рудничок. Да не какую-нибудь закопушку, а самый современный.

— Помидоров свежих хочу! — сказала Нюся.

— Да ты знаешь, что такое рудник? — Гошка приподнялся на локте, всматриваясь в смутно белеющее Нюсино лицо. — Рудник — это же дорога! А с дорогой — заживем. Все будет: магазины, книги, артисты, овощи. В город на автобусах будем катать.

Нюся вздохнула:

— Все равно жалко.

— Кого? — не понял Гошка.

— Да дома.

— Ничего. Люди — нам, мы — людям. А как же иначе? Да нам-то и проще, у нас нет ребенка… — Он вдруг осекся и замолчал и потом с запинкой спросил: — У нас же нет ребенка?

Зарываясь лицом в подушку, Нюся прошептала:

— Нету…

Рано утром, задолго до начала рабочего дня, они вошли в контору, разбудили спавших там механика и его жену.

— Вставайте, — оказал Гошка и взялся за один из чемоданов, — будем срочно переезжать.

— Куда? — встрепенулась женщина.

— В особняк.

Красиво изломанные брови женщины, недоверчиво поднялись.

— Вы шутите. Какой особняк?

— Есть тут один, жэковский, — усмехнулся Гошка и потащил чемодан к выходу.

А радиолу Гошка снова отнес ребятам в общежитие, потому что все равно вагончик был без электричества.

Они прожили в тесном вагончике остаток лета и осень. Здесь было труднее. Далеко приходилось ходить по воду, маленькая железная печурка, на которой умещался только один чайник или только одна кастрюлька, грела слабо. И еще немного пугала приближающаяся зима. Но Нюся не жаловалась, и Гошка был благодарен ей за это. Вечерами он привлекал к себе Нюсю, брал в ладони ее горячее, осунувшееся лицо и целовал глаза, сухие обветренные щеки, губы; она тихонько смеялась, отстраняясь, но Гошка был неумолим. И она с замирающим сердцем, глядя на него сквозь прижмуренные ресницы, думала: «Неужели меня можно так любить?»

VII

Счастье приходит постепенно, может быть, поэтому его иногда не замечают. Зато беда налетает неожиданно, сразу.

Гошка был в тайге, на шурфах, когда недалеко от него прошел вертолет и опустился в поселке. Он не обратил на него внимания: в хорошую погоду вертолет летал почти каждый день.

Гошку разыскали только через час и сообщили, что с Нюсей несчастье. Из торопливых слов посыльного он понял, что Нюсю ударило током. Она поправляла в воде трубы, когда в будочке раздался треск, и насосы замерли. Отжимая с рукавов воду, Нюся кинулась в будку. Электродвигатель угрожающе дрожал и искрился. Боясь, чтобы не сгорел мотор, она рванула рубильник на себя и в это мгновенье, оступившись, коснулась мокрым обвисшим рукавом оголенных клемм…

В машину ее положили без сознания.

Когда Гошка подбежал к вертолету, тот, бешено крутя лопастями, уже отрывался от земли. Стремительный поток воздуха чуть не сбил Гошку с ног.

В глаза ударил песок. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками, с него сорвало кепку.

Вертолет прошел по ложбинке, как по коридору, перевалил гребень и скрылся. Гошка все стоял и смотрел. Кто-то сунул ему в руку кепку, он надел ее и только тут заметил, что вокруг люди…

Поздно ночью радист партии проснулся от настойчивого стука в дверь. Он нащупал на столе фонарик, вышел в сенцы.

За порогом стоял Гошка. Черное осеннее небо сеяло мелкой изморосью; на подбородке у парня и на погнутом козырьке кепки висели капли.

— Ты что? — спросил радист удивленно.

— Будь другом, — сказал Гошка из-за порога. — Оденься, сходим на рацию.

— Ну-ка войди, вымок весь, — недовольно проговорил радист. — Так что, я не понял?

— На рацию, говорю, пойдем сходим, — повторил Гошка. — Радиограмму бы дать… спросить, как там состояние…

— Чудак-рыбак! — радист прикрыл дверь, встал к ней спиной. — Ты что, забыл? Сеанс у меня только с восьми.

— Не забыл я, — Гошка потоптался и, отвернувшись, ковырнул ногтем стенку. — Боюсь я что-то, понимаешь? Ты уж будь другом, пойдем сейчас…

— Я тебя вполне понимаю, но и ты пойми меня: нету сейчас моей связи. Приходи в восемь, вне очереди дам.

Он вышел в сенцы в одних трусах и теперь стоял, поджимая то одну, то другую ногу. Но, зная о Гошкиной беде, терпеливо ждал, пока тот уйдет сам.

— Ну, а если несчастье какое, — упрямо продолжал Гошка, — человек умирает или еще чего. Ты же можешь по «сос» — или как там еще у вас — передать?

— Но сейчас никто не умирает!

— А может… умирает, — сказал Гошка.

— Не мели чепухи! — рассердился радист. — И потом наши радиограммы ей не помогут. Возьми себя в руки, дотерпи до утра.

— Андрей, прошу тебя!

— А ты работу мне после подыскивать будешь? — с усмешкой сказал Андрей и, не выдержав просящего Гошкиного взгляда, погасил фонарик. — Эти фокусы, брат, так не проходят.

Голосом отчаяния Гошка сказал из темноты:

— Я заплачу тебе, пойдем!

— Ну тебя к черту! — разозлился Андрей. — Взяткодатель нашелся!

Он в сердцах махнул рукой, пошел в комнату одеваться.

…Пока Андрей колдовал над рацией, Гошка писал текст:

«Срочно сообщите состояние Анны Окушко». Но от сочетания слов «Анны Окушко» веяло чем-то чужим, незнакомым. Подумав, он добавил: «Окушко-Коршуновой».

Андрей нацепил наушники и, привычным движением кладя руку на ключ, бормотал:

— Ну, как говорили наши темные предки, посыпая поросенка хреном: благословясь, приступим…

После первого же тревожного сигнала эфир непривычно затихал. Андрей знал: это радисты прерывали свои текущие передачи, давая ему «зеленую улицу». Беря из-под Гошкиной руки текст радиограммы, он чувствовал, что ему становится жарко…

Ожидая ответа, они сидели молча, думали каждый о своем.

Сухо потрескивали аппараты. За окном, неслышимый, моросил дождь. По стеклу, срываясь, ползли кривые черные капли; каждая из них уносила искорку отраженного света. Капли то вспыхивали, то гасли, и в этой фантастически-безмолвной, непрерывающейся игре дождя уставшему Гошкиному воображению виделся какой-то мистический смысл…

Он заставлял себя отвести взгляд от окна, начинал смотреть на круглый, приветливо помигивающий глазок оптического индикатора. Только он мог сейчас принести облегчение…