Появились первые большие поля зимнего происхождения. Толщина их достигала почти метра. Но их можно было бы назвать лишь «застрельщиками», «передовыми частями», высланными навстречу для того, чтобы завязать бой. Главные силы Арктики были еще впереди.

Осторожный и расчетливый Федосеич по-прежнему экономил горючее и время, предпочитая обойти встречное поле, а не форсировать его.

Белая пустыня двигалась на нас.

Зигзагообразные трещины-разводья бороздили ее во всех направлениях. Так выглядит, наверное, степь после землетрясения.

Однако разводья делались все уже, поля сдвигались теснее, возможностей для маневрирования становилось все меньше.

«Лед — семь баллов», — занес Сабиров в вахтенный журнал.

«Семь баллов» означало, что участок моря впереди «Пятилетки» покрыт льдом примерно на семьдесят процентов всей его площади.

— Полный вперед! — негромко говорил Федосеич в переговорную трубу, соединявшую капитанский мостик с машинным отделением.

Могучий корабль делал рывок, всползал на ледяное поле, подминал его под себя, давил, ломал, крошил. Это позволяло кораблю продвинуться вперед примерно на одну треть корпуса. Таков был «шаг» «Пятилетки» во льдах.

— Малый назад! — говорил Федосеич.

И ледокол пятился, отходил, осторожно и неторопливо, чтобы не повредить винт в обломках льда. Взяв разгон, он снова устремлялся на ледяное поле.

Так, раз за разом, с силой бросал Федосеич все три тысячи тонн нашей «Пятилетки» на врага. Корабль, послушный воле своего капитана, превратился в гигантскую секиру, вернее — в колун. И льды Восточно-Сибирского моря неохотно расступались перед нами.

Только сейчас мы увидели настоящего Федосеича. Он как бы проснулся. Нет, это, пожалуй, неточно сказано. У читателя не должно быть впечатления, что ледокол вел до сих пор сонный и вялый капитан. Может быть, ему и было немного скучно в прибрежной полынье, по он не показывал виду. Зато, столкнувшись наконец с плавучими льдами, Федосеич сразу как-то подобрался, ожил, повеселел.

Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда с задумчивым видом он принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами.

— Душа распрямляется во льдах, — признался он однажды, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. (Капитан не любил выражать свои чувства на людях.)

Я залюбовался капитаном.

Наверное, Веденей тоже говорил о себе так: «Душа распрямляется во льдах»… И хотя автор «скаски» почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?…

«Сплоченность льда — восемь баллов», — аккуратно вывел Сабиров в вахтенном журнале. А двумя или тремя строками ниже уточнил: «Торосистый, многолетнего происхождения».

Это было мягко сказано. К сожалению, образность не допускается в вахтенном журнале, в этой неукоснительно точной, хоть и лаконичной летописи плавания. А надо бы написать: «Свирепые, чудовищные льды». И поставить два или три восклицательных знака.

Главные силы Арктики вступили в дело.

Толщина льда достигала теперь четырех метров. На ледяных «площадках», наподобие корабельных надстроек, торчали зловещие торосы — ледяные валы и скалы. Кроме того, большинство льдин в своей подводной части было снабжено устрашающими таранами.

А главное — лед этот был чертовски крепок. В старом, многолетнем льде очень мало солей, поэтому он значительно прочнее молодого, годовалого, и возни с ним куда больше.

Все свое искусство, весь свой опыт «ледового капитана» пришлось пустить Федосеичу в ход, чтобы провести ледокол через новое препятствие, не повредив лопасти винта. Правда, мы захватили с собой и везли в трюме запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и отняло бы очень много времени.

Гребной винт — это «ахиллесова пята» ледокола, его наиболее слабое и уязвимое место. Немало мог бы рассказать об этом Степан Иванович, поднявшийся на мостик, чтобы «проведать» нас, и неодобрительно поглядывавший на теснившиеся вокруг корабля льдины,

Ведь наш парторг — сибиряковец. Он был на знаменитом ледокольном пароходе «Сибиряков», когда тот совершал свой исторический рейс из Архангельска во Владивосток в одну навигацию. Под конец плавания, в Чукотском море, то есть на самом пороге Берингова пролива, произошла авария. Обломался конец гребного винта и пошел ко дну. Сибиряковцев вывезла русская смекалка. Они использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные люки, и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный ледокольный пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели — выхода в Тихий океан…

Впрочем, тактичный Степан Иванович понимал, что упоминание о потере гребного винта было бы сейчас некстати. Это означало бы — «говорить под руку».

Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в его проворных, сильных руках. Капитан менял курс почти ежеминутно. «Курсовой двадцать!» — негромко бросал он рулевому, не отводя взгляда от наплывающих на нас полей. «Курсовой тридцать пять!», «Курсовой пять!»

Я диву давался, слушая его команду. Почему Федосеич повернул вот в это разводье, а не в другое, соседнее? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса — норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике.

Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич был прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось никуда. Если бы ледокол залез в него, то уперся бы в тупик.

Но как Федосеич сумел определить это? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу: «Полный вперед!» — фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать перемычку между полями?

Это и было, по-видимому, то «чутье», о котором мне толковали еще в Москве. Федосеич, уроженец Соломбалы потомок поморов, ходивший с юных лет по «Сибирскому океану», не только «понимал» льды, по и «чувствовал» их, иначе говоря — обладал интуицией «ледового капитана», сложнейшим сплавом знаний, опыта и, конечно, вдохновения…

По разводьям в обход ледяных полей, а иногда напролом через льды — таков был наш путь.

Чертов ветер! Будто подрядился дуть. Хоть бы передохнул денек!

Толпы льдин, подгоняемые им, безостановочно двигались навстречу, теснясь и толкаясь, словно пытаясь остановить наш корабль, отогнать назад, к Большой земле.

Видимо, во времена Веденея ледовая обстановка складывалась иначе. Судя по «скаске», сразу же после встречи с донным льдом судно землепроходцев было подхвачено попутными плавучими льдами, которые потащили его к Земле Ветлугина.

Попутные льды ожидали и нас, но значительно севернее, там, где начинался великий «ледоход» — вынос больших масс льда из восточных полярных морей на северо-запад.

Ближайшей нашей целью была большая полынья к северу от острова Врангеля. Научные наблюдения, проведенные Андреем в бытность его на острове, убеждали в том, что на севере раскинулись обширные пространства, на которых старый лед сравнительно разрежен.

Но велика ли эта благословенная полынья и как далеко она простирается на северо-запад, в нужном для нас направлении, оставалось неизвестным.

Об этом приходилось только гадать.

В описываемое мною время — середина тридцатых годов — плавать в восточном секторе Арктики было гораздо труднее, чем в западном.

— Не то, не то! И сравнить нельзя! — сердито говорил Федосеич. — Кому уж сравнивать, как не мне?… В Баренцевом, в Карском, в море Лаптевых метеостанций полно! Каждый твой шаг сторожат. Успевай получать радиограммы: там барометрическое давление понизилось, тут повысилось, там ветер таких-то румбов, тут таких, там тяжелые льды, тут послабее… Прокладываешь курс с открытыми глазами… А здесь? — Он махнул рукой.