— Бррэд! Бррэд! — говорит скептик с раскатом. — Насчет блуждающего отблеска даже мистика! Ну объясните-ка, почему в девятнадцатом веке видели Землю Санникова, а в наши дни ее не видит никто?

За стуком отодвигаемых стульев не слышу ответа.

— Массовый гипноз! — торжествующе объявляет скептик. — Внушение передавалось от одного путешественника к другому. Землю видели, потому что хотели ее увидеть. Постепенно, год от года, гипноз ослабевал и наконец…

К удивлению радиста, подписывая радиограмму, я делаю раздраженный росчерк и едва не ставлю кляксу.

И все-то ясно ему, этому бывшему первому ученику, зубриле несчастному! Арктику он читает прямо без запинки, как открытую книгу.

Не видя скептика, я очень отчетливо представляю себе, как он сидит в кают-компании, картинно опершись локтем на стол, то и дело поправляя пенсне, чтобы оно не сползало с носа. Черные, гладко приглаженные волосы его блестят, будто Союшкина только что окунули в воду.

Да, это Союшкин! Полного счастья, говорят, не бывает на свете.

Мы с Андреем считали, что Союшкина нам «всучили», и горько сетовали по этому поводу. Однако Степан Иванович держался другого мнения:

— Пусть себе едет, пусть. Пригодится в экспедиции. — Он с задумчивым видом поглаживал усы (в отличие от обвисших усов Федосеича, они были у него вытянуты в стрелку — не моряцкие, кавалерийские усы!). — Ничего-то вы не понимаете! Эх, наивные!… Как раз именно хорошо, чтобы главный «отрицатель» присутствовал при открытии. И на берег его с собой возьмем. Вот, скажем, Земля Ветлугина, в которую ты не верил! И как она тебя только держит?…

Нахохотавшись досыта, он снова становился серьезным:

— Кроме того, это первая его полярная экспедиция. Ведь он, кажется, севернее Сестрорецка из Ленинграда не выезжал?

Союшкин оказался добросовестным, толковым, несколько медлительным работником, отличавшимся любовью к чистоте и порядку, которую мы знали за ним с детства.

К сожалению, на борт ледокола он явился с целым набором маленьких слабостей, подчас довольно смешных.

Так, например, Союшкин ужасно любил фотографироваться.

В Москве нас одолевали фоторепортеры, от которых приходилось прятаться или уходить черным ходом. Одни Союшкин мужественно оставался для объяснений с ними. Фотографировали его обычно в позе непоколебимой решимости, со скрещенными на груди руками. Он увековечился и в Океанске, накануне отплытия, причем пристроился рядышком с капитаном. Пенсне Союшкин снял, так как полагал, что герою Арктики не пристало быть в пенсне.

Все это вызывало только улыбку. Надоедала другое — страсть Союшкина теоретизировать и опровергать. («Наш штатный скептик», — шутливо отрекомендовал его Андрей, знакомя с другими научными сотрудниками.)

Мне трудно понять ход мыслей нашего бывшего первого ученика. Быть может, он считал, что это не порядок, если в Арктике еще столько неоткрытых, загадочных земель?…

Вот и сейчас, расправившись с Землей Санникова, он принялся за Землю Джиллиса — Макарова, а с нее перескочил на Землю сержанта Андреева.

— Подумать только! — ужасается он. — Тринадцать экспедиций на протяжении двух столетий! А каков результат? Где Земля сержанта Андреева?… Выходит, силы были затрачены зря, впустую?

Меня охватывает раздражение. Подмывает пойти и осмеять этот трусливый, никчемный, дурацкий припев — «зря, впустую». В науке не бывает так. Сказать иногда «нет» не менее важно, чем сказать «да». Если результат отрицательный, если опыт не удался — это тоже на пользу общему делу.

Я уже встаю из-за стола, потом сажусь снова. Кто-то из молодых научных сотрудников спокойно излагает то, о чем хотел говорить я:

— Не нашли землю? Зато сколько ценного материала собрали, пока искали ее! Как обогатили науку поиски земель, как раздвинули представление об Арктике!… Нет, это не зря, это не впустую!

Молодчина! Правильно сказал!

Кроме меня, Андрея и Степана Ивановича, в экспедиции участвуют еще три научных сотрудника — в Арктике все впервые.

Союшкин известен читателю. Он едет в качестве гидрогеолога.

Химик и метеоролог — молодые люди, недавно с университетской скамьи. Химик — Вяхирев, круглолицый спортсмен, немногословный и уравновешенный, как большинство спортсменов (кажется, именно он только что так удачно ответил Союшкину). Метеоролог — Синицкий. Уже сейчас никто не называет его по фамилии, а просто Васечкой — такой он застенчивый и беленький, хотя ростом чуть ли не под потолок, и в плечах косая сажень. В споре он участвует главным образом скромным покашливанием.

Зато очень волнуется и негодует на Союшкина второй радист, Таратута, тоже новичок в Арктике. Я представляю себе, каким румянцем пышет его молодое лицо, — воротник кителя расстегнут, и из-под него видна полосатая тельняшка.

Но Союшкин не сдается.

— Мираж, вереница миражей! — упрямо твердит он. — Ну как же не мираж? Мелькнет, подразнит и опять исчезнет… У чукчей есть такая сказка — о Земле Тикиген, которая будто бы перемещается по морю под влиянием ветра. Подует ветер с севера, пригонит к материку — и все видят ее. Подует с юга — уплывает земля…

— Пример неудачен, — слышу я отчетливый и твердый голос Андрея.

До сих пор он молчал, давая возможность высказываться молодежи.

— Пример с Землей Тикиген неудачен, — повторяет мой друг холодно, как бы подводя итог спору. — Вам должно быть известно, что земля из чукотской сказки, якобы передвигающаяся по морю, оказалась островом Врангеля!…

Я выхожу на палубу, чтобы немного освежиться. На баке у обвеса стоят два матроса — впередсмотрящие — и зорко вглядываются в туман впереди. По капитанскому мостику расхаживает Сабиров — сейчас его вахта.

— Земля Андреева, — думаю я вслух. — Земля Санникова… Земля Ветлугина…

Странный этот спор в кают-компании! Каждого из нас он затрагивал гораздо больше, чем хотели показать. Говорили как бы обиняками. Говорили о различных гипотетических землях, не называя ту, к которой мы шли, но думая о ней, подразумевая именно ее.

Как видит читатель, много общего между Землей сержанта Андреева, Землей Савинкова и нашей землей в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря. Естественно возникает вопрос: не будем ли мы так же несчастливы в своих поисках, как участники тринадцати экспедиций на Землю Андреева и не помню уже скольких на Землю Санникова?… Я загляделся на пенный след винтов за кормой.

Когда долго смотришь на море, особенно ночью, почему-то думается всегда о прошлом, о жизни.

Весь вечер преследовал меня один мотив.

Ветер насвистывал его в реях над головой. И машины, от ритмичной работы которых содрогалась палуба, отбивали такт: «Мо-лодцу плыть неда-ле-ечко…»

В детстве мы придумали с Андреем биографию своему учителю. Мы не могли поверить в то, что он не выезжал никуда из Весьегонска и «на Севере не бывал…» И что же? Вымысел неожиданно обернулся явью: Петр Арианович был выслан в Сибирь, бежал с места ссылки…

«Старый товарищ бежать пособил.

Ожил я, волю почуя…»

Ожил?…

Заметьте, никто не видел мертвого Ветлугина. Овчаренко видел только, как его товарища уносит в море на льдине. А ведь известны случаи…

Но что пользы гадать об этом?

Не дававший мне покоя мотив я решил вытеснить другим. Промелькнули, не задерживаясь, несколько грустных и веселых отрывков, потом томительной трелью залился соловей, и вдруг давнее, почти неуловимое воспоминание: Нескучный сад, Лиза, Андрей…

Я подумал, что отношения между Лизой и Андреем не выяснены до сих пор. Мой друг так и не решился на объяснение. «Брат подруги» отпугнул его, что ли?

Накануне отъезда из Москвы я взялся за дело сам,

Я был намерен серьезно поговорить с Лизой. Я так и сказал ей, придя к ней вечером без Андрея.

— Лиза, — сказал я, — мне надо с тобой поговорить серьезно.

— Да?…

Она сидела передо мной на стуле и вопросительно смотрела снизу вверх своими ореховыми глазами, аккуратно сложив на коленях руки. Что-то показалось ей странным в моем торжественном тоне — признаюсь, я чувствовал себя стесненно. Вдруг, она начала краснеть, все так же молча, не сводя с меня глаз; медленно заливаясь румянцем от шеи до лба, до самых корней пушистых, рыжих, как бы пронизанных светом волос.