— Ну же, начинай, Ладыгин! — говорит ободряющим тоном председатель.

В горле пересохло от волнения. Я тянусь к графину с водой (выпил уже залпом два или три стакана), но председатель, засмеявшись, отодвигает от меня графин.

— Я родился… — начинаю я прерывающимся голосом.

Неожиданно из глубины зала раздается:

— Неинтересно! Знаем!

Председатель строго стучит карандашом по столу.

— Нет, правда же, неинтересно! — С подоконника поднимается один из комсомольцев. — Дай я скажу!… Сколько тебе лет, Ладыгин?… Ага! Вот видите! Какая у него может быть биография? Ну родился… Ну Учился…

— Тем более, с детства в Весьегонске живет, — поддерживают из зала. — Всё про него знаем: и как учился, и почему из дому ушел…

— Полагается о прошлом, — пытается возражать председатель.

— Не надо о прошлом! Пускай лучше о будущем!

— Это как же — о будущем?

— А так!… Вот, скажем, станешь ты, Леша, комсомольцем, передовым человеком… Что будешь дальше делать?

— Работать буду. Учиться.

— Очень хорошо. А на кого учиться?

Я отвечаю с запинкой:

— На этого… на полярного исследователя…

— Почему же именно на полярного?

— Нет, не дело, ребята! — слабо протестует председатель. — Вопросы потом… — Он оглядывается на секретаря комсомольской организации, ища поддержки.

Тот улыбается:

— А это уж как собрание решит. Если будущее Ладыгина интересует комсомольцев больше, чем его прошлое, пусть о нем и расскажет.

— Правильно! Ставь на голосование, председатель!…

— Голосую!… Один, два… четыре… семь… двенадцать… Кто против? Воздержавшихся нет?… Так. Говори, Лодыгин!

И тогда, путаясь и запинаясь, я принимаюсь рассказывать общему собранию о незаконченном открытии своего учителя географии, об островах в далеком Восточно-Сибирском море, куда во что бы то ни стало надо добраться, чтобы на вершине самого большого острова водрузить наконец наш гордый советский флаг!…

Пауза. Тишина. Потом кто-то медленно, будто думая вслух, произносит в глубине зала:

— Что скажете, ребята? Я так считаю: можно принять!…

И непонятно, что он имеет в виду: считает ли меня с моей мечтой достойным высокого звания комсомольца, сам ли мечту об Арктике включает в перечень романтических дерзновенных мечтаний нашего поколения…

Все время, что жили с Андреем порознь, я — работая в типографии, он — на сплаве в вологодских лесах, переписка не прекращалась между нами. Особенно оживилась она летом того года, когда решено было наконец подать документы в МГУ.

Признаться, несколько смущала тригонометрия. Почему-то ее не изучали в нашей трудшколе, и теперь приходилось кряхтеть над нею дома, самим.

Даже когда съехались в Москве — в условленный день и час встретились на перроне Ярославского вокзала, — лицо моего друга сохраняло угнетенное выражение, как будто соседи по вагону всю дорогу донимали его вопросами: «А не назовете ли, молодой человек, формулы двойных и половинных углов?… А не вспомните ли формулы преобразования произведений тригонометрических функций в алгебраические суммы?…»

Но тригонометрия не подвела нас. Мы выдержали!

Только что, побывав под низкими сводами университетской канцелярии, прочли свои фамилии в списке, вывешенном на стене. Мы выдержали экзамены и были приняты! Мы — студенты!

Какое-то блаженное состояние охватило нас. Не хотелось уходить отсюда, с этой скамеечки, от этих чугунных глобусов и приветливой зеленой листвы. Очень хорошо было сидеть так у подножия памятника и смотреть на Манежную площадь. Даже тихо накрапывающий дождик не мешал нам.

По-видимому, это испытывали не мы одни. Вскоре к нам подсел улыбающийся парень в майке — как выяснилось, пошехонец, наш земляк, — потом кучерявая черненькая девушка из Минска, сразу же принявшаяся цитировать Маяковского. Позже подошли несколько сибиряков: один из Бийска, остальные из Читы. Им уже не хватило места на скамейке, и они уселись по-турецки прямо на траву.

Не помню, почему зашел разговор о природе подвига.

— Обязательно ли совершается подвиг на войне, в бою? — спросил один из сибиряков. — Длится ли он всего мгновенье или может растянуться на долгие годы?

Кучерявая девушка из Минска вспомнила волнующие слова Энгельса: «венец жизни — подвиг!…»

Да, это было так! Это было прекрасно. Любая, самая скромная жизнь получает смысл, если человек стремиться увенчать ее подвигом.

Труд — это та же битва. Хорошо ворваться первым во вражескую крепость и водрузить на ней красное знамя. Но можно ведь поставить его и над станком в цехе!

Наше поколение решает спор между капитализмом и коммунизмом — между прошлым и будущим человечества. Мы — вестники будущего. Творя его, приближая его, мы различаем впереди прекрасные, tit не построенные города, диковинные, созданные руками человека растения, новые химические элементы в пустующих квадратах периодической системы Менделеева.

Нам предстоит свершить все это, чтобы победил коммунизм!…

Конечно, выражено это было как-то иначе, не помню уже, в каких именно словах, и, наверное, не так связно. Но ведь мы были в том счастливом возрасте, когда друг друга понимают с полунамека.

Ломоносов со своего пьедестала ласково смотрел на нас. Втайне я считал, что особенно ласково он смотрит на меня с Андреем. Всю жизнь свою великий помор был привязан к Сибирскому морю, как он называл Ледовитый океан. С десяти лет до девятнадцати ходил на рыбную ловлю с отцом. Став ученым, снаряжал экспедиции для достижения полюса. Первым разгадал вековую тайну льдов, зарождающихся у берегов Сибири и пересекающих океан.

Однако так разнообразна была деятельность этого русского гения, чтобы любой из студентов — будущий физик, будущий химик, будущий филолог — с тем же основанием мог принять на свой счет ласково-благосклонное выражение его лица.

Да, отсюда, с Моховой, острова Восточно-Сибирском море были куда лучше видны, чем из Весьегонска. До них, казалось, рукой было подать!…

А еще через несколько месяцев мы встретились с Лизой — неожиданно, в библиотеке имени Ленина.

В конце двадцатых годов новое здание еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале.

Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого, теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на «антресолях», у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью «Стоять воспрещается» и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, шепчущиеся о своем счастье, а также одиночки, мрачно пережевывающие бутерброды.

— Петр Арианович сидел за одним из этих столов, — сказал я, глядя вниз.

— Угу! — пробормотал Андрей. — В году, наверно, одиннадцатом или двенадцатом…

— Как странно, что мы теперь здесь, где он обдумывал свою гипотезу!

— Что же странного?

Стоявшая неподалеку девушка с любопытством поглядела на нас и придвинулась. Я принял небрежную позу, Андрей отвернулся.

Вдруг меня тронули за локоть и шепнули:

— Курс норд-ост, верно?

Это могла быть только Лиза! Кто же еще, кроме нее, знал курс к нашим островам?

Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики. Веснушки остались в самом ограниченном количестве, и то лишь на кончике носа. Волосы были острижены коротко, под мальчика, только надо лбом оставлена небольшая гривка, которой она ловко встряхивала по временам. Но ладошка на ощупь была такой же теплой и твердой.

— Я сразу поняла, что это вы, — затараторила она, держа нас за руки. — Ты так же щуришься, Леша, а Андрей глядит таким же букой.

Но тут с кислым лицом приблизилась библиотекарша и попросила «восторги по случаю встречи» перенести на лестницу.

— Я знала, что встретимся, знала! — повторяла она. — Ведь Петр Арианович велел нам, чтобы мы были вместе…

— Не забыла Петра Ариановича?

— Что ты! — удивилась она. — Ведь он научил меня читать и писать. Этого забыть нельзя!…