У никопольских верховодила невысокая, с кроной пепельных волос подвижная украиночка — Лида Назаренко. По сходству ли характеров (Наташа и Лида одинакова старались не поддаваться унынию и грусти) или по другим каким причинам, девушки быстро почувствовали взаимную симпатию и познакомились.
— Здесь никто не задерживается больше месяца, — рассказывала Лида Назаренко новой знакомой. — Или концлагерь, или расстрел. На волю отпускают редко, так что нам будет одно из двух. Если машина будет открытая и конвойные в пилотках — это из лагеря. А если закрытый грузовик — у них тут в жандармерии есть такой, с железным кузовом — и конвойные в стальных шлемах, то наверняка на тот свет…
— И часто увозят? — содрогаясь, спросила Наташа.
— Примерно раз в неделю. За последнее время в связи с массовыми арестами быстрей стали работать. При нас три отправки было, а мы и двух недель еще не сидим.
Наташе очень хотелось спросить, по какому делу арестованы Назаренко и ее подруги, но она не решалась. И хорошо сделала, что не спросила, потому что нескромные вопросы рождают недоверие; Назаренко обязательно насторожилась бы, и тогда Наташа никогда б не узнала, что Лида — до войны десятиклассница и секретарь школьной комсомольской организации — руководила молодежным подпольем Никополя, и что именно она была правой рукой того дядьки Панаса, который приходил к Никифору.
Все это Наташа узнала позже, а на первых порах, пока девушки присматривались друг к другу, они незаметно для самих себя и для остальных тоже стали душою камеры, тем центром, который возникает в каждой компании, в каждом большом или малом сообществе людей и задает тон.
А тон Наташа и Лида задавали, надо сказать, бесшабашный, ибо веселье, самое безудержное веселье, было лучшим лекарством против уныния и мрачных раздумий. В камере подобрались девчата с хорошими голосами. Первый раз, когда Наташа затянула свою любимую «Каховку», в дверь забарабанил дежурный полицай и закричал:
— Прекратите! Сейчас же перестаньте!
Хор девичьих голосов упрямо подхватил песню. Полицай побежал докладывать жандармскому офицеру. Тот пришел, постоял, послушал и… разрешил. Он не понимал слов, но мотив ему нравился: до службы в фельджандармерии он играл в джазе одного из мюнхенских кабачков. С тех пор девушки пели на его дежурствах беспрепятственно, а сам он приказывал иногда открыть дверь камеры, садился напротив на стул и слушал. Странное впечатление производил он, жандармский офицер, палач, наслаждавшийся девичьим хором. Щедра природа чудесами — бывает и такое.
Присутствие жандарма вначале смущало, а потом девчата махнули рукой: хай его к бесу слушает, лишь бы не мешал.
Со временем выработался даже определенный репертуар. Начинала всегда Лида Белова, обладавшая звучным и сочным голосом. Чаще других песен заводила она старинную украинскую:
Пела Лида, закрыв глаза, прислонившись спиной к стене. Рвался из каменной клетки ее страстный голос, достигал ушей Семена, и тот прикладывал ухо к дверям своей камеры, тихо улыбаясь и маня к себе Никифора и Петю Орлова. Прекращались разговоры во всех камерах, затихала, вслушиваясь, вся тюрьма.
А Лида, дав грусти овладеть душами, внезапно запевала лукавую и задорную:
С подмывающим мотивом на середину камеры выплывала, изогнув стан и поводя кокетливо плечами, Анка Стрельцова. У нее не получались стремительные, огневые пляски — на них были мастерицами Наташа Печурина и Лида Назаренко, зато Анка была королевой медлительных и плавных танцев. Распушив косы, поблескивая в улыбке сахарно-белыми зубами, она была пленительно хороша. Даже в тюрьме не погас ее румянец, кожа не потеряла бархатистую свежесть, а темные глаза — таинственный блеск.
Иногда пляска переходила во всеобщую. Кончали же зачастую боевой и бодрящей «Каховкой»-песней-знаменем, от которой веяло неиссякаемой волей к жизни, неколебимой верой в победу. «Каховку» подхватывали в своей камере хлопцы, а однажды подхватили ее где-то внизу, в подвалах, где, по слухам, были заточены коммунисты.
Именно к этому периоду и относится записка Лиды Беловой, которую она передала, зашив в грязное белье. Эта записка сохранилась и дошла до нас, поражая глубоким оптимизмом и верой в правильность избранного пути. Вот она:
Здравствуйте, любимые папочка, мамуся, родная сестричка Нюрок и сыночек Николенька! Записку вашу в передаче получила, очень вам благодарна. Я рада, что услышала дорогие для меня голоса. Из продуктов получила все, только мыло почему-то не передали. Я знаю, дорогие родители, что отняла у вас много здоровья. Мне жаль, что так получилось. Если я не вернусь, но вернется Николай, то сына ни за что не отдавайте. Я не хочу, чтоб какая-то мачеха измывалась и командовала над моим ребенком. Будьте вы, мама и папа, ему матерью и отцом, а ты, Нюрок, сестрой. Жива буду — вернусь. О нашей судьбе нам ничего неизвестно. Точнее известно так: или лагерь, или расстрел. Все равно, как так жить, лучше умереть. Нас здесь много сидит по политике. Но никто не падает духом, поем, танцуем, рассказываем друг другу, что знаем, и думаем о будущем. А о смерти и не думаем. Папа, как ехать в Германию, то лучше умереть на своей земле. Не страшно умирать, но жалко вас с сыном. Не будем думать о смерти, а будем думать о будущем. Привет всем от меня. Шурику спасибо за сало. Целую вас, папочка, мамуся, сестричка Нюрок и сыночек Николенъка.
Но пришел конец песням и пляскам. Однажды в утренних сумерках на тюремный двор въехала закрытая машина, из нее выпрыгнули немецкие солдаты в стальных касках. Проснувшаяся тюрьма насторожилась. Чей черед? Кого повезут на расстрел в этот раз?
Из подвала вывели пятерых со связанными руками — двух женщин и трех мужчин. Пока солдаты открывали задний борт автомашины, пятеро прислонились друг к другу плечами и запели «Интернационал».
— Вон та, в синей жакетке, Ксана Петровна Довженко, наша бывшая учительница, — прошептала Лида Назаренко. Вместе с Наташей она стояла у окна камеры.
Наташе ничего не сказало это имя, но если бы его услышал Никифор, он понял бы многое. Наташа обернулась к своей новой подруге, намереваясь о чем-то спросить, но вопрос застыл на губах. По щеке Лиды катилась слеза. Впервые плакала она с тех пор, как ее знала Наташа.
На коммунистов, поющих «Интернационал», озверело набросились охранники. Били кулаками, прикладами. Тех, кто падал, топтали коваными каблуками сапог.
Но смертники пели. Казалось, весь смысл оставшихся коротких минут их жизни состоит в том, чтобы допеть «Интернационал» до конца, допеть во что бы то ни стало. Сгибаясь под ударами, корчась от боли на земле, они все-таки пели. Дрожащие, прерывистые звуки гимна проникали со двора в тюремные камеры.
Хлестнул выстрел! Второй!.. Третий… Лида и Наташа отшатнулись от окна. А во дворе все еще кто-то пел — пел один, хрипло и прерывисто.
Выстрел!..
И все стихло. Могильную тишину нарушал лишь топот сапог и лающий говор немецких солдат. И вдруг:
— Вставай, проклятьем заклейменный…
Наташа вздрогнула — это раздалось у нее над ухом, пела Лида Назаренко.
— Весь мир голодных и рабов, — подхватила Наташа.
Через минуту пела вся камера, а еще через некоторое время «Интернационал» подхватили Знаменские и никопольские ребята, запели в мужском и женском отделениях. Торжественные, величаво-грозные звуки полетели над тюрьмой. Казалось, поднялись они надо всем притаившимся старинным украинским городком, над заснеженными днепровскими перекатами и по-зимнему безмолвными плавнями.