— Какие сейчас грибы?

— Вот я и говорю: чего они понимают?

Отработав день и выдав не меньше чем полторы дневных нормы жара, солнце томно шло к закату. Тихие бестрепетные тени легли на траву, вытягиваясь, как уставшие великаны. Илья-рыбак прошел мимо с полными ведрами на коромысле. Поздоровался и неуверенно потребовал:

— Анфиса, дождя надо!

— Будет.

— О! — Илья остановился. — Скоро?

— Самое крайнее, завтра к вечеру.

— А ничего не показывает на дождь.

— Привычка у вас по радио все узнавать. А чего они там про наш Старый Завод знают? Ты лягушку видел?

— Нет. А к чему это?

— Лягушка потеет — к дождю.

На реке галдели и смеялись ребятишки. В бухту вошла лодка с бревном на буксире. Сидящий в ней человек неторопливо работал веслами.

— Сергей Сергеич строится. У Зинаиды сараюшку купил. Да и она сама обратно в свою избу налаживается. Растет деревенька, — проговорила Анфиса не то с гордостью, не то с печалью. Растет, да не так, как надо бы. Строятся все больше люди городские, дачники. Деревенские наезжают сюда только по ягоды да по грибы. Да еще на «родительскую», поглядеть на могилки, повздыхать в меру, а уж помянуть — так от всей полноты души, которая, хотя меру и знает, но не всегда помнит. Ох, не всегда…

Задумалась Анфиса на закате дня, положив сухонькие, никогда не знавшие безделья руки на ограду. И Николай Борисович задумался. Каждый о своем и в общем об одном и том же. О том, что растет и что будет, когда вырастет. Отсюда им видна вся деревня, начинающая эпоху возрождения. Сразу за Анфисиным огородом, у самой бухты, срубил новенький домик пенсионер Полыгалов. Красиво срубил, аккуратно. В маленьком огородике поднимают свои трепетные венчики разноцветные маки. Домик он назвал «рыбацким» и над дверью пристройки, где обедали в ненастье, написал на дощечке: «Кафе „Прикорм“». По всему видно — хороший человек, легкий, доброжелательный.

А через дорогу, почти напротив Анфисиного двора, под столетними тополями поселились Харламовы. Поставили палатки, сложили под навесом летнюю кухню и все свои выходные дни, все отпускное время проводят здесь, радуя соседей своей веселой дружбой. Могут же так жить люди: четыре семейства подружились давным-давно; чужие, а живут как одна родня, и все в деревне знают их под одной фамилией — Харламовы. Вон они — идут из леса, человек восемь, и все вместе несут на плечах огромную сушину на дрова. И песню поют.

Позвонили из редакции: есть интересный материал, связанный с деревней Старый Завод, требуется срочная проверка.

— А что там? — спросил Артем.

И Агапов, который разговаривал с ним, ответил:

— Знакомую твою старуху обидели.

— Анфису?

— Да. Анфису Васильевну. Материал, между прочим, переслали к нам из Москвы. Так что давай…

— Я понимаю, — торопливо проговорил Артем, — У меня еще две лекции, и тогда я сразу приду.

Он понимал, насколько это срочное дело, и не только потому, что материал прислан из Москвы и что звонил ему сам Агапов, который после ухода Николая Борисовича назначен редактором газеты. Нет, не только потому. Главное — обидели Анфису. Артему показалось, будто и ему самому нанесли обиду, и, еще не зная, кто этот обидчик и в чем состоит обида, он уже проникся горячей ненавистью к неведомому обидчику, а заодно и к самому себе. Ведь и он тоже когда-то предал священную для него Бухту Анфису. Может быть, теперь он сможет искупить свою вину?

Освободиться ему удалось только после полудня, и он, не заходя домой, поспешил в редакцию. Агапова не было. Материал передала Люда, секретарша и старая приятельница Артема, которая, кажется, одна из всего старого состава редакции осталась на прежнем месте. Все остальные или переменили места, получив повышения, или ушли из редакции. Она одна не покинула свой пост в маленькой приемной неподалеку от дверей редакторского кабинета. Люда — хранительница всех редакционных традиций и незыблемых газетных законов, барометр, безошибочно показывающий не только настроение редактора и всего редакционного аппарата, но и предсказывающий все надвигающиеся штормы и штили. Кроме того, ей можно было говорить все: Артем называл ее «мавзолеем всех тайн и секретов» и особенно ценил за это.

Передавая пакет, Люда сообщила:

— А у вас юбилей. Поздравляю.

— С чем?

— Забыли? Сегодня ровно пять лет, как вы начали работать в газете.

Пять лет! Артем с удивлением, почти со страхом, посмотрел на пакет.

Решив, что он поражен тем, что она ему сообщила, Люда посочувствовала:

— Бежит время-то.

— Время? — Артем бросил пакет в портфель. — А зачем ему бегать?

— Так говорят. И, наверное, оно так и есть…

Спускаясь по широкой лестнице, Артем представил себе, как бежит время, и тащит на себе все людские ошибки и промахи, чтобы в какую-то подходящую минуту опрокинуть их на человека. Вряд ли оно может бежать с таким-то грузом. Тащится. Это человек, который вечно торопится, думает, будто время тоже суетится и спешит неизвестно куда. А время идет своим чередом. И вот прошло пять лет с того дня, когда он впервые переступил редакционный порог. Отчаянная решимость и сознание своей бездарности боролись в нем, но Семен — друг и благодетель, которому чужды всякие сомнения, — так стремительно протащил его через все двери, что Артем не заметил никакого порога. Не отметил торжественного первого шага. Да и потом тоже было не до того, И вот прошло пять лет, и он снова оказался на том же рубеже: интересно, как он выглядит?

Подойдя к выходу, он не обнаружил никакого порога. Серые щербатые камни невысокого крыльца переходили за дверью в такие же серые, но только полированные камни, которыми был выложен пол вестибюля. Между ними только узкая щель, да под самой дверью истертая подошвами железная полоса шириною в ладонь. Вот и все — никакого порога, как такового, нет, никакого рубежа обнаружить не удалось. Переступать было нечего.

Перешагнув несуществующий порог, Артем сразу же натолкнулся на Семена. Стоит, небрежно прислонясь к желтоватой «Победе» и покручивает на пальце цепочку с ключиком зажигания. Вид самодовольный и слегка озабоченный, как у всех шоферов-любителей, которые, как известно, с презрением относятся ко всему остальному, немоторизованному, населению. Плюет на весь мир и, как всегда получается в таких случаях, попадает в самого себя.

— Тебе куда? — снисходительно спросил он, не считая себя обязанным хотя бы поздороваться. — Садись, подкину…

— Это и есть твоя «великая цель»?

— А что, плоха?

— Ничего. Желтенькая.

Поняв, что Артем посмеивается над ним, Семен почесал ключиком волосатые, по локоть обнаженные руки:

— Вообще-то народ пошел завистливый.

— Малосольный ты… — вздохнул Артем. Он и в самом деле завидовал, но только не Семенову уменью выколачивать деньги и тем ублажать себя, тешить свое самомнение. Завидовал он машине, которая в самом деле была великолепна.

— Нет, — сказал он, — не то.

— Да я и не про тебя. — Семен, кажется, слегка смутился и, чтобы скрыть это, поднял капот, демонстрируя все превосходные качества своей машины. — Тянет, как зверь.

Да, сказать нечего: внутри машина оказалась еще великолепнее, чем снаружи. Сердце поэта и механика вздрогнуло. Но Артем не позволил ему очень уж разыгрываться.

— Хороша, — проговорил он, стараясь, чтобы и его улыбка получилась такой же кислой и снисходительной, как у Семена.

Но все его старания оказались напрасными: Семен нырнул в машинное нутро, сосредоточив все свое внимание на какой-то детали. Он как бы повернулся ко всему миру, и к Артему в том числе, своим задом, обтянутым полосатенькой полушерстью. Презираемый Семен успешно идет к своей цели и добивается своего. Пусть мелкого, полезного только ему одному, но своего. Уж он-то не позволит себе свернуть и тем более предать свою мечту.

— А дальше что? — спросил Артем.