Сельваджа вздрогнула и пролила минеральную воду, которой в этот момент наполняла свой бокал.

— Да, — кивнула она, не глядя тебе в лицо.

— А почему ты его сняла?

По твоему взгляду она поняла, что ты не отступишься. И судя по тому, как она смотрела на тебя из-под челки, было ясно, что она не хотела тебе врать.

— Мне пришлось отдать его одной девочке из моего класса, — ответила она, вздохнув.

— Пришлось отдать?

— Если бы я не отдала ей ожерелье, она все рассказала бы училке. А ты знаешь, кому та могла бы передать ее слова.

Она говорила твердо и уверенно, до такой степени, что смогла заставить тебя замолчать, по крайней мере вначале. Но ненадолго.

— Завтра я провожу тебя в школу и сам разберусь, — решительно отрезал ты.

В конце концов, дело было даже не в ожерелье, а в том, чтобы защитить Сельваджу от унижений. С положения лидера, которого уважали, а некоторые даже боялись, какое она занимала вначале, теперь в отместку она была разжалована в мишень. И этого не должно было произойти, это было несправедливо, ты не мог допустить, чтобы из-за вашей истории она стала жертвой шантажа и оскорблений. На следующий день ты недвусмысленно дал бы понять ее подружкам, с кем им придется иметь дело, если они не будут относиться к ней с должным уважением.

— Нет, — твоя сестра покачала головой. — Будет только хуже. Они подумают, что я не могу за себя постоять.

— Завтра я провожу тебя в класс, — повторил ты твердо, дав ей понять, что не собирался менять свое решение.

Она не стала протестовать, хотя, безусловно, ее тревожила мысль о том, что может случиться на следующий день. В этот момент ты заметил, что так крепко сжимал нож, что твои пальцы побелели. Неожиданно ты почувствовал сильную усталость и откинулся на спинку стула, рассеянно глядя на отражение своих глаз в блестящем и холодном лезвии. Усталые и обозленные глаза выражали так много, что ты даже не знал, как это истолковать.

— Ты не ешь? — голос Сельваджи долетел до тебя приглушенный, будто издалека.

Ты покачал головой:

— Аппетита нет, проклятье!

— У меня тоже, — призналась Сельваджа, отодвигая ладонью волосы со лба.

— Это несправедливо, — сказал ты, заметно осунувшись.

— Я знаю. Но что сделано, то сделано, и мы должны выдерживать последствия, пока шум не утихнет.

Ты ничего не ответил. В этот момент ты хотел только прижать ее к своей груди, чтобы не дать ей возможности говорить, чтобы она не сказала чего-то, что могло ранить тебя.

История с ожерельем разрешилась довольно быстро.

На следующее утро твердым шагом с дьявольски пылающими глазами ты проводил Сельваджу до ворот школы. Она показала тебе девчонку, которая как раз красовалась в полученном шантажом ожерелье и что-то оживленно рассказывала группе подружек, слушавших ее с раскрытыми ртами. Затем она прошла в вестибюль, а девицы остались обсуждать только что услышанное.

Все произошло действительно очень быстро. Как только она тебя заметила.

Теперь, в отличие от безобидного мальчика, каким ты был всегда, твой вид вызывал чувство опасения.

Оказалось достаточным просто преградить ей дорогу, и жалкая шантажистка задрожала как осиновый лист. Рядом не оказалось никого, даже ее бойфренда, чтобы встать между нею и твоим гневом, поэтому ты ограничился тем, что потребовал вернуть ожерелье, которое шантажистка сняла дрожащими руками и тут же положила тебе на ладонь.

— Подумай о том, что с тобой случится, если ты сделаешь это снова, — сказал ты зловещим шепотом. — И передай это всем остальным.

В этот момент, к счастью для нее, прозвенел звонок.

— Все поняла?

Девушка испуганно кивнула и побежала не оборачиваясь по лестнице.

Мир тесен, и весть быстро облетела другие школы Вероны. С первого по пятый класс, по всему городу говорили об этой легенде про тебя и Сельваджу. Прекрасно зная, что никто вас никогда не поймет и, тем более, не проявит уважения к вашим чувствам, скорее объявит их аморальными, мало-помалу вы стали полагаться только на самих себя, научившись абстрагироваться от всех неприятностей, остракизмов и мерзких слов.

Так что в пику ситуации вы открыто гуляли по веронским улицам, заходили в пабы, посещали дискотеки, всюду, где люди, особенно молодые, которые строили из себя моралистов, могли видеть вас в обнимку или намеревающихся обменяться поцелуями. Ваша любовь была выше их предубеждений, их презрения и вашего изгнания.

Куда бы вы ни ходили, кого бы ни встречали из знакомых, вам уступали дорогу, отодвигаясь, и с подавляемой опаской шептали на ухо другу:

— Вот они, Мантенья.

77

Двадцать седьмого февраля ты проснулся в семь утра с ощущением головокружения. Ты сел на кровати, прислонившиь к спинке, и нестерпимая тошнота подкатила тебе к горлу. Ты сжал руками голову, но при этом почувствовал, что твоя реакция была рефлексивной, это физическое состояние не исходило от твоего тела, но в то же время ты отчетливо его ощущал.

— Сельваджа, — прошептал ты. — Ей плохо!

В последнее время между вами развилась некая телепатическая связь, ваши тела реагировали в симбиозе, будто часть единой биологической системы. Если она испытывала боль, ты тоже чувствовал ее, и если в школе ты вдруг становился нервным и раздражительным, это происходило потому, что она, вдали от тебя, страдала или испытывала досаду или страх… Это было похоже на некую систему связи на расстоянии через тонкие вибрационные потоки. Но что бы это ни было, вы не находили в нем ничего сверхъестественного или таинственного, а просто считали результатом единой гармонии, которую вы оба разделяли. Общностью чувств. Алхимией.

Но как бы один любовник ни вживался в боль другого, он все-таки не мог испытывать на себе тот же удар в плечо, скажем, в грудь или спину. Между вами, однако, происходило именно это. Когда она порвала связки, например, ты испытал идентичную боль, а у нее, после того как вы познакомились, вдруг открылась аллергия на шафран, как у тебя, хотя до этого она могла спокойно есть его без каких-либо последствий. Это не были простые совпадения.

Ты поднялся с кровати и нетвердыми шагами, пошатываясь, вышел в коридор. Дверь в ее комнату была открыта, и ты услышал, как она кашляет. Она была в туалете. Ты постучал:

— Сельваджа? — позвал ты. — Эй, все хорошо?

Она ответила не сразу:

— Джонни, все в порядке. Сейчас пройдет, не входи.

Но она снова закашлялась, сильнее прежнего, и из горла у нее вырвался другой звук, похожий на хрип, тогда ты не послушался и вошел. Она сидела на полу, прислонившись спиной к батарее. Лоб ее покрывали капельки холодного пота, как мелкие жемчужины, и она тяжело дышала. Она уже была одета для школы и, должно быть, почувствовала себя плохо лишь несколько минут назад. Ты обнял ее:

— Милая, что с тобой? Тебя лихорадит?

— Это ерунда, ты не должен был входить, — упрекнула она устало, пытаясь успокоиться.

Но новый приступ заставил ее вырваться из твоих рук, и ее стошнило одной слюной, вероятно. Она стояла, склонившись над мойкой. Волнуясь, ты поддерживал ей голову.

Пару минут спустя вы возвращались в ее комнату, и она шла, опираясь на твою руку. В коридоре вы столкнулись с мамой. Обеспокоенная, первым делом она приложила ладонь к ее лбу.

— Что случилось? — спросила она.

— Что-то не так, — ответил ты. — Ее тошнит.

Вы уложили Сельваджу в кровать под одеяло, и она свернулась клубком на боку, сжав твою руку с такой силой, будто не хотела отпускать тебя, пока ей не станет лучше. Ее бил озноб, и она тяжело и часто дышала, будто ей не хватало воздуха.

Ты вздрогнул, не понимая от чего. Ты боялся за нее, ты боялся, что с ней может произойти что-то ужасное. Внутри у тебя все сжалось. Ее неожиданная бледность, ее дрожь напугали тебя так сильно, что ты подумал, что теряешь ее навсегда.

Ты отчаянно желал быть врачом теперь, чтобы спасти ее. Ты видел, что она тоже напугана, по тому, как она конвульсивно содрогалась всем телом и с какой болью смотрела на тебя. Казалось, она умоляет тебя сделать что угодно, чтобы помочь ей. Но ты не мог даже попытаться, и чувство собственного бессилия приводило тебя в отчаяние. Ты сказал ей: