Вода была прямо колючая от холода. Мы все–таки разок окунулись, но сразу замерзли так, что зубы начали стучать, и побежали обратно. Еще на полдороге от лагеря стало слышно, что Катеринка сердито кричит.

— В чем дело, Катя? — спросил дядя Миша.

— Да как же! Я ему говорю, «не смей», а он по–своему… Ему лень к реке сходить, так он хочет немытую крупу варить!

— Ты что же это, Павел?

— А какая разница? От поганого не треснешь, а от чистого не воскреснешь.

— Это, милый друг, рассуждения лентяя. Не понимая, что хорошо, что плохо, ты повторяешь чужие слова. Так делают попугаи. Учись быть человеком, то есть думать… А чтобы у тебя было время обдумать это и пропала охота кормить товарищей грязной пищей, ты получишь кухонный наряд… Понятно?

— Понятно, — буркнул Пашка. — Только зря она крик подняла: все одно микробы сварятся, а вареные они безвредные…

— Ясно!.. Проследи, Катя, чтобы он кормил нас кашей, а не вареными микробами…

Пока Пашка мыл крупу и варил, все укладывали вьюк и мешки, а я записывал происшествия первого дня похода. Дядя Миша предложил для стоянок и каждого примечательного пункта придумывать особое название, чтобы легче запоминать. Пашка ехидно предложил назвать первую стоянку «Катеринкино ископаемое», и Катеринка чуть не заплакала. Но я сказал, что это не главное, а главное было потом — барсучья нора. Название всем понравилось, и даже Пашке, потому что он ее нашел.

Дальше идти пришлось по самому берегу Тыжи, и это оказалось очень неудобно и больно — щебень и галька резали ноги. Но иначе было нельзя, так как Батырган подходил к самому руслу.

Дядя Миша сказал, что это даже хорошо: река — естественный вашгерд. Мы не знали, что такое «вашгерд», и он объяснил, что так называется лоток, в котором промывают золото. Туда насыпают породу, и вода размывает ее: самое легкое смывает совсем, потяжелее относит дальше, а самое тяжелое — золото — оседает на дне. Так и река. Вода сносит в реку обломки горных пород, и по тому, что найдешь в реке, почти наверняка можно догадаться, что находится в окрестностях. Реки — первые помощники геологов: размывая почву, они создают обнажения, то есть открывают пласты, обычно скрытые почвой и растениями.

— Так то настоящие реки, — сказал Генька, — а это разве река? Только шуму много.

Мы шли по самой узине, как в трубе (здесь щеки бомов сходились очень близко), и Тыжа шумела так громко, что приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

— Не думаю, чтобы «только шуму», — возразил дядя Миша. — Это она сейчас безобидная, а в полую воду, когда тают снега или когда идут дожди?.. Вот посмотрите — она оставила свою отметку…

На щеке бома явственно выделялась полоса подмыва почти на высоте роста дяди Миши. Это правда, Тыжа очень непостоянная, и у нас на деревне ее называют «шалой»: то течет тихо и смирно, то вдруг вздуется, забурлит, и тогда ни пройти, ни проехать.

Узина кончилась, и мы смогли выбраться повыше. Тыжа текла здесь почти прямо, а Батырган изгибался вроде подковы.

Идти над берегом, по мягкой траве, было легче, чем у самой реки, по камням, но стало очень жарко и душно. Подкова Батыргана не пропускала ветра, даже от воды не веяло прохладой. А наверху был ветер. Из–за бома стремительно выплывали и взмывали вверх сверкающие облака. Они не шли чередой, а громоздились одно на другое, будто в небе вырастали гигантские меловые столбы.

Рубашка у меня стала мокрая, дядя Миша непрерывно вытирал пот с лица. В знойном мареве дрожали верхушки бомов, раскаленный воздух неподвижно застыл над подковой, а в вышине продолжалось бесшумное строительство ослепительных городов и башен. Маковки их сверкали, как снег, а низ начал темнеть, затягиваясь сизой падымью.

Возле новой узины бомы опять сходились навстречу друг другу, и стиснутая ими Тыжа шумела еще сильнее.

Мы спустились к реке. Однако и у реки духота не уменьшилась. Здесь, пожалуй, стало еще хуже: горячим был не только воздух — жаром несло и от нагретой солнцем скалы. Пот заливал глаза, и это очень мешало, так как Тыжа начала делать такие повороты и петли, что мне то и дело приходилось засекать новые азимуты. Я уже не успевал записывать и считать, и мы с Катеринкой разделили работу: я записывал и отмечал азимуты, а она считала шаги. Так дело пошло без задержек, и мы двигались быстрее, чем раньше. Геннадий с дядей Мишей часто останавливались, чтобы рассмотреть скалу, отбить кусок камня или раздробить гальку, и потом снова догоняли нас.

Труба становилась уже, Тыжа шумела все сильнее и вдруг потемнела. Потемнело и все вокруг. Облака закрыли солнце, и лишь кое–где остались просветы голубого неба. Раньше все облака были белыми, а теперь ослепительно сверкали только самые верхушки, а внизу клубились, вспухали темные, свинцовые тучи, отливавшие в глубине почти черной синевой.

— Гроза будет! — испуганно сказала Катеринка.

— Не будет… А если будет, так ничего особенного. Подумаешь, гроза!

Я старался говорить бодро и весело, но это мне не очень удавалось. Грозы я не боялся дома, а здесь, в горах…

Захар Васильевич, видавший всякие виды, когда заходила речь о грозе, только качал головой: «Гроза в горах — не приведи бог! Намаешься…»

— Давайте поживее, ребята! — сказал дядя Миша. — А то надоело в этой трубе идти…

Мы пошли быстрее, и дядя Миша, стараясь, чтобы мы не заметили, озабоченно поглядывал то на небо, то на скалы. Они были по–прежнему высоки и стали еще круче. При мысли о том, что здесь нас застанет гроза и мы не успеем выбраться до того, как дождевые воды хлынут в Тыжу, сердце у меня сжималось.

Зашлепали дождевые капли. Дядя Миша подхватил Катеринку и посадил поверх вьюка.

— Бегом! — крикнул он, и мы побежали.

Капли перестали падать, но с каждой минутой становилось все темнее. Шипела и клокотала Тыжа, на потемневшей воде резко выделялись клочья и гривки пены, по–прежнему тянулись крутые стены с обеих сторон.

И вдруг щеки расступились — дальше Тыжа текла между не очень крутыми гривами. Только здесь стало еще страшнее: во всю ширь нависла над горами мрачная тьма. Мы начали наискосок подниматься по увалу, чтобы уйти подальше от реки и отыскать место для стоянки, и миновали уже много подходящих площадок, а дядя Миша все вел нас дальше. Он шел впереди и то спускался немного вниз, то поднимался наверх, но, видно, никак не мог найти то, что искал. Стало так темно, что Звездочка начала скользить и спотыкаться.

Наконец дядя Миша крикнул: «Стоп!» Когда мы подбежали, он стоял у входа в какое–то углубление, уходящее прямо в скалу.

— Пещера! — закричала Катеринка и скатилась с лошади. — Ура!

— Не пещера, а, скажем, грот… Во всяком случае, штука более надежная, чем шалашик из ветвей. Живей за работу!

Мы быстро натаскали в грот большую кучу хвороста, потом лапника и возвращались с последними охапками, как вдруг небо вспыхнуло голубым светом и оглушительно загремело. Первый удар будто распорол мешок с молниями, и они посыпались одна за другой. Катеринка присела и зарылась лицом в лапник. При свете молнии все стало так четко и далеко видно, словно вдруг приблизилось к самым глазам.

И тут мы увидели, что Звездочка, привязанная к елке у входа в грот, поднялась на дыбы, рванулась и исчезла. Генька, шедший рядом со мной, швырнул лапник и бросился следом, а дядя Миша за ним.

Я и Пашка смотрели им вслед, не зная, бежать ли нам тоже ловить Звездочку или делать что–нибудь другое. Потом я решил, что это непорядок — всем бегать за одной лошадью, а нужно зажечь костер, чтобы им легче было нас найти. Молнии перестали сверкать, и сразу стало еще темнее, чем раньше. Я тронул Катеринку за плечо:

— Вставай! Уж нет ничего. Не бойся…

— А я не боюсь… Я только сначала испугалась, потому что очень неожиданно…