Яковлев, уязвленный в своем актерском самолюбии, решил отвоевать эти «хлопанчики», и в следующее представление так «рявкнул стих, что даже самому стало совестно, а публика от восторга с мест повыскочила».
В этом нелепом, с точки зрения здравого смысла, приеме поражать публику неистовым декламационным грохотом и треском видели тогда превосходство игры. Так именно и выражается в своих знаменитых «Записках» М. С. Щепкин, тот самый Щепкин, который первый в театре стал нетеатральным, который принес русской сцене правду чувств, верность природе, близость к натуре, Щепкин — великий реалист сценического искусства. Вот как описывает Щепкин манеру декламации, упорно державшуюся в русском театре вплоть до двадцатых годов XIX столетия.
«Превосходство игры видели в том, что никто не говорил своим голосам — игра состояла из крайне изуродованной декламации, слова произносились как можно громче, и почти каждое слово сопровождалось жестами. Особенно в ролях любовников декламировали так страстно, что вспоминать смешно. Слова: любовь, страсть, измена, выкрикивались так громко, как только доставало силы в человеке».
Так читал стихи и Яковлев, так читали и его современники. Даже Семенова, о которой Пушкин писал, что, говоря о русской трагедии, «говоришь о Семеновой и, может быть, только о ней», узаконила этот метод декламации из подражания известной французской трагической актрисе Жорж, гастролировавшей в Петербурге.
Яковлев до французской манеры декламации ради декламации, манеры, доведенной до абсурда, не опускался.
Даже строго судивший его Аксаков, и тот признавал, что у него «всегда были места, в которых природный талант, то есть одушевление, вырывалось с неподдельной силой». Очевидно, он уже искал иных приемов, догадываясь, что ходули классической декламации отжили свой век. Яковлев, свидетельствуют современники, «доходил до сердца, у него были естественные движения, он был неподражаем в сценах страстных». Степан Федорович Мочалов, который увидел Яковлева впервые в Москве еще в 1808 году, несомненно подражал ему. Недостатки Мочалова-отца были типичными недостатками поколения Яковлева. С. Ф. Мочалов декламировал. Отмечают его торопливую дикцию, единообразную быстроту. Он был недостаточно внимателен к разработке роли, но, подобно Яковлеву, увлекал зрителей.
Искусство правды еще не было завоевано этим поколением актеров. Это будет уделом младших современников. И в первую очередь это станет блестящей победой Мочалова-сына.
Известность Мочалова-отца росла с каждым годом. Директор театра Ф. Ф. Кокошкин говорил С. Т. Аксакову, вернувшемуся в Москву после трехлетнего отсутствия, что он «оставил Мочалова плохим актером», а теперь (1815 г.) тот сделался любимцем публики. «У него вдруг открылся талант». Аксаков убедился в этом, увидев С. Ф. Мочалова в роли Мизантропа. «Тогда же, — пишет Аксаков, — по окончании пьесы я поспешил с ним познакомиться. Я нашел в нем очень доброго человека, любящего свое дело, но понимающего его только ню инстинкту. В душе у него было много чувства и огня».
Суждения Аксакова изобличают в нем предвзятый подход ко многим сценическим явлениям. Мы увидим, что упрек в непонимании искусства будет брошен Аксаковым и Мочалову-сыну; Аксаков останется при убеждении, что С. Ф. Мочалов передал сыну эту особенность — играть лишь «по инстинкту».
СЫН
В августе 1816 года С. Т. Аксаков, уезжая из Москвы, счел необходимым троститься со стариком Мочаловым, который «как-то очень полюбил его».
Сожалея об от езде Сергея Тимофеевича, Степан Федорович решил открыть ему маленький секрет.
— Я готовлю, — сообщил он Аксакову, — московской публике сюрприз — хочу взять себе в бенефис «Эдипа в Афинах»; сам сыграю Эдипа, сын — Полинина, а дочь — Антигону. Вы послезавтра едете, а мне хочется, чтобы вы нас послушали.
И Степан Федорович закричал:
— Паша, Маша, ступайте сюда!
Паша и Маша явились и вместе с отцом разыграли перед Аксаковым несколько сцен из «Эдипа в Афинах».
Уже это первое ученическое выступление Павла Мочалова перед единственным зрителем произвело на Аксакова огромное впечатление. Он вспоминал впоследствии, что Мочалов «и тогда уже показывал необыкновенный талант, бездну огня и чувств».
Павел Мочалов родился 3 ноября 1800 года.
Семья Степана Федоровича была довольно многочисленна — три сына и дочь. Как протекли детские годы будущего великого трагика — не знаем. Кроме крайне отрывочных припоминаний современников, к тому же не всегда достоверных, нет никаких материалов и документов, относящихся к детству и юности Павла Степановича.
Семья держалась патриархального уклада. Актеры той эпохи в большинстве приходили в театр из такой среды, обычаи которой не допускали никакой вольности или легкости в отношениях. Бывшие крепостные, они провели свою молодость в суровой обстановке и, став лицедеями, крепко держались за традиции своего прошлого.
Мочаловская семья жила дружно, не бедно, но и не богато. Дети получили приличное образование. Сам человек малограмотный, Мочалов-отец понимал необходимость просвещения для детей. В дом хаживали учителя, давали уроки. Маленький Павел Мочалов очень рано приохотился 'к чтению, любил декламировать стихи. Существует предание, что его, двенадцатилетнего мальчугана, слушал знаменитый казачий атаман Платов, который будто бы отметил дарование в юном декламаторе.
На всю жизнь врезались в память Павла Степановича события 12-го года. Французы подступали к Москве. Московское население бежало. Последнее объявление о спектакле в Арбатском театре появилось в «Московских ведомостях» 28 августа 1812 года. В пятницу 30 августа назначена была к исполнению драма в 4 действиях Глинки — «Наталья, боярская дочь», а после нее маскарад. Это был последний спектакль в Арбатском театре, который сделался одной из первых жертв пожара Москвы.
2 сентября французы заняли столицу. Дирекция и артисты императорских театров, застигнутые врасплох, принуждены были спешно покидать Москву. Семья Мочаловых выезжала из Москвы, когда неприятель грабил уже ее окрестности.
В 1813 году императорские актеры вернулись. Москва оправлялась от недавних бедствий, отстраивалась, приобретала новый облик. «Пожар способствовал ей много к украшению», — скажет об этой поре восстановления старой столицы грибоедовский полковник Скалозуб.
Государственные учреждения возобновили свою деятельность, вместе с ними входил в колею обычной работы и императорский театр. Но играли уже не в Арбатском театре, сгоревшем «при французе», а в. доме Пашкова на Моховой, в знаменитом доме Пашкова. воздвигнутом гениальным русским архитектором Баженовым. Ставили спектакли и в театре Апраксина на Знаменке.
Павла Мочалова отдали в пансион братьев Терликовых. Пансион был хорошо поставлен. Сами Терликовы были по профессии педатоги. Преподавал здесь И. И. Давыдов, впоследствии известный профессор Московского университета. Мочалов прошел довольно обширный курс наук: пансион подготовлял юношей к университетским занятиям. Легенда о «малограмотном трагике» рассеивается именно ссылкой на пансион братьев Терликовых! Отсюда не выходили незнайками и безграмотными. Рукописи Мочалова свидетельствуют о его полной грамотности.
Французский язык учили обязательно и рьяно, как и в других благородных пансионах Москвы. Павел Мочалов понимал и читал по-французски. Он даже декламировал французские стихи. Когда во Франции прогремит имя Виктора Гюго, романтическое искусство которого столь сродни гению нашего трагика, Мочалов будет выписывать его романы и трагедии, станет декламировать их по-французски.
Если одна легенда спешит отнять у Мочалова всякое образование, то другая, напротив, склонна преувеличить тяготение Павла Степановича к наукам. Вторая легенда утверждала, что Мочалов по окончании пансиона поступил на математический факультет Московского университета. Правда, легенда ограничивает пребывание Мочалова в университете одним только годом: Павел Степанович будто бы вышел из университета, поссорившись с каким-то профессором. Однако нет решительно никаких данных, устанавливающих факт хотя бы недолгого пребывания Мочалова в университете, — ни в одном из университетских документов имя Мочалова не упоминается.