— Какой я тебе бей? Ты что, издеваешься, Тауфик Хасанейн? Я бы посоветовал тебе прикусить язык и умерить свой пыл! Не могу же я тебя обидеть, раз ты стоишь перед моим домом… Ну, а если ты интересуешься новостями, приходи сегодня вечером на заседание комитета. Я сам постараюсь всех оповестить, а ты уж не сочти за труд, предупреди своего Ризк-бея, чтобы он не опаздывал… До встречи! Всегда рад видеть тебя…

— Обожди, собственно говоря, кто ты такой? Кто дал тебе право приглашать на собрание Ризк-бея? Это он может созвать всех, а не ты. С каких это пор ты заделался начальником? А я и не знал, Абдель-Азим, что ты теперь тут самый главный…

— Но и твой Ризк-бей для нас тоже не начальник. Самые главные здесь мы, феллахи. Над нами уже никого не может быть. Знаешь, кто такой феллах?..

В конце улицы показалась девушка в нарядном, расшитом золотыми нитками платье. Полная, невысокого роста, с большими черными глазами, орлиным носом и с уже довольно рельефно обозначенной грудью. По ее спокойному и умиротворенному лицу нетрудно было догадаться, что взращена она в достатке и в холе и предназначена для радости и услады. Приблизившись к нам, она поздоровалась и вдруг неожиданно для меня почтительно приложилась к моей руке. Я почувствовал нежное прикосновение ее теплых и упругих губ.

— Добро пожаловать, сеид[9], поприветствовала она меня, окинув ласковым взглядом. — Ваш приезд для нас большая радость. Как вы поживаете?..

Затем, повернувшись к Абдель-Азиму так, чтобы и он мог оценить ее фигуру и грудь, в красоте которых она сама, очевидно, ничуть не сомневалась, девушка поздравила его со счастливым возвращением:

— Слава аллаху, который помог вам благополучно вернуться, сеид Абдель-Азим. Я до сих пор помню, как хорошо вы читали суру «Фатиха»[10] в наш ханафитский праздник. Да хранит аллах всех ханафитов!..

Я невольно задержал взгляд на ее красивом, холеном лице, которое, казалось, светилось безмятежным счастьем. До этого мне никогда не приходилось видеть в нашей деревне девушек с таким беззаботно-счастливым выражением лица. Очевидно, она в самом деле не знает никаких забот и не утруждает себя тяжелой работой. Да и питается, судя по всему, неплохо, наверное, только медом да сливками. Но кто же она такая?

Я хотел было спросить ее имя, по меня перебил Тауфик:

— Ну так как же, Абдель-Азим, ты мне сейчас объяснишь, кто такой феллах, или потом? Ладно, потерплю уж до собрания! Там поговорим… — Потом, взглянув на девушку, будто только сейчас ее заметил, удивленно спросил: — Тафида, а ты откуда?

— От Ризк-бея, — ответила она, как мне показалось, с некоторым вызовом.

— А сам бей дома?

— Дома… И отец мой у него.

— Как поживает твой отец, наш уважаемый шейх Талба? — спросил в свою очередь Абдель-Азим. — Что-то у него в последнее время грустный вид?

— Слава аллаху, ничего… Постепенно приходит в себя…

Она хотела еще что-то добавить, но, видно, передумала и улыбнулась своим мыслям, а затем не удержалась и громко рассмеялась, обнажив белые как сахар, мелкие зубки.

Подумать только, и это та самая Тафида, которая недавно была маленькой девчонкой и которую шейх Талба таскал с собой, отправляясь читать Коран к кому-либо из богатых людей. Я ее частенько встречал. Меня уже тогда поразила красота ее широко раскрытых больших глаз. Как она радовалась каждому куску пшеничного хлеба! С каким аппетитом уплетала она его за обе щеки! Тафида вечно что-нибудь жевала. То ела лепешку, то грызла орешки. Какой бы большой кусок хлеба ни оказывался у нее в руке, она ловко с ним управлялась. Шейх Талба пытался иногда ее удержать, просил оставить хоть кусочек ему, но она, не внимая его просьбам, съедала все до последней крошки. Приходилось лишь удивляться ее ненасытности. И как такие маленькие зубки могли пережевывать столько пищи?

Девушка не успела сделать и двух шагов, как ее догнал Тауфик.

— Послушай, Тафида! А ты не смогла бы навестить еще раз нашего бея? — окликнул он ее писклявым голосом. — Передай, что ему сегодня надо председательствовать на собрании. — Потом, покосившись в нашу сторону, добавил с ухмылкой: — А то чего доброго Абдель-Азим займет его место и сам проведет заседание.

Тафида с величайшей осторожностью мелкими шажками пробиралась по грязи, боясь поскользнуться. Обходя или перепрыгивая лужи, она подхватывала подол длинного платья, демонстрируя при этом свои стройные, красивые ножки.

— Да, трудновато у нас ходить по грязи в длинном платье, — то ли серьезно, то ли шутя произнес Абдель-Азим, провожая ее взглядом. — А почему бы и ей не одеть короткую юбку, какие носят в Каире? И ножки выставила бы напоказ, и подол бы не замочила. А если б еще научилась вихлять задом, как каирские женщины, тут бы все мужчины попадали.

Глава 3

Прошло четыре дня, а комитет все еще не провел заседание. Четыре вечера подряд члены кооператива ждали Ризка, но так и не дождались. Послали за ним нарочных, но он заявил, что не может рисковать своей породистой лошадью — по такой грязи она, того и гляди, ногу сломает. Вот если дорогу выровняют, тогда другое дело! Может, он и решится. А вообще-то соломы в деревне много, пусть хоть ее разбросают по дороге…

Вот так-то! Выходит, члены кооператива должны из кожи вон лезть, чтобы лошадь Ризк-бея не поскользнулась! Такие почести раньше разве что губернатору оказывали. А теперь — подумать только — лошади секретаря сельского комитета Арабского социалистического союза и председателя кооператива! И ладно бы Ризк-бей жил далеко. А то ведь до правления рукой подать, не больше двухсот шагов. Эх, да что и говорить?! Разве такой человек может руководить кооперативом?

Но Ризк-бей рассуждал по-другому: «Я в деревне главный, и созывать собрание никто, кроме меня, не имеет права. Сейчас, на мой взгляд, незачем проводить заседание правления, и поэтому удостаивать его своим присутствием я не намерен. Ясно вам, господа феллахи, уважаемые члены кооператива? К тому же собрание, которое направило Абдель-Азима в Каир, я считаю незаконным и не признаю его решения. Вы его посылали, вы и заслушивайте. А меня доклад вашего Абдель-Азима не интересует. Я его в Каир не отправлял и вести переговоры не уполномочивал. Что бы ему там ни наговорили, меня это не касается. На это мне наплевать. Нравятся вам мои слова или нет — мне тоже наплевать. Кто со мной согласен, тот будет удостоен моей милости. Кто не согласен — пусть идет на все четыре стороны. По дороге может и водицы испить, пыл свой остудить — благо после дождя лужи глубокие, воды вволю».

Наступил пятый день, но Ризк оставался непреклонным. Он не шел в правление и упорно отказывался созывать людей. Осторожные увещевания шейха Талбы выводили его из себя.

— Хватит, досточтимый! — прерывал он его. — Ради аллаха, не уговаривай меня. И слушать не хочу! Почему я должен идти у них на поводу? И так уж они слишком далеко зашли. Увидел бы мой покойный отец, до чего мы докатились! Давно пора проучить тех, кто сеет смуту и подвергает людей искушениям… Так что не уговаривай меня. Да и чего ты заладил: «Ризк-бей! Ризк-бей!» Какой я теперь бей?

— То есть как же так? Конечно, бей. Испокон веков вы здесь были нашими господами, господами и останетесь. Это самим аллахом предначертано. Помню вашего покойного родителя Аталлу-бея, царство ему небесное. Вот уж кто умел потребовать к себе уважения! Бывало, к вашему дому никто не решался подъехать верхом на лошади или в коляске. Каждый считал своим долгом спешиться и идти рядом с лошадью. Боялись старого бея… Вы, конечно, тоже высокочтимый человек, занимаете очень видное и важное место. Но времена теперь, понятно, другие. В деревне развелось много смутьянов. Вот они и задают тон. Распространяют крамолу, сеют в народе неверие. Надо приучить их к учтивости и послушанию. Каждый должен знать свое место и своего господина. Так было предначертано самим аллахом с первого дня творения и на веки вечные. Феллах не может жить без господина… А эти нечестивцы возомнили, что сами себе господа. Никого не хотят слушать, никому не желают подчиняться. Поэтому-то аллах стал оказывать нам все меньше внимания и обходит своими щедротами. Наша религия требует от всех правоверных смирения и покорности. Люди должны чтить и выполнять волю тех, кто поставлен над ними аллахом…