Салем, почувствовав, что рука Тауфика, сжимавшая его шею, ослабла, вывернулся и был таков. Тауфик с нескрываемой ненавистью посмотрел на Хиляля: «Ну погоди! Я тебе за это отомщу!»

Тауфик вышел из правления кооператива, опустив голову, и медленно побрел по улице, обдумывая план своей мести: «Ну что ж, пусть Хиляль пока торжествует свою победу. Он может гордиться, что осилил в поединке хищного зверя. Но меня ему не осилить. Я знаю, как с тобой справиться. Вот подожди, на первом же торжестве мы померимся с тобой силой по всем правилам. Я не стану размахивать по воздуху своей палкой. Я знаю у тебя уязвимое место. Ты не лучший борец в деревне. Это из-за твоей славы некоторые пасуют перед тобой. Я не раз замечал, как ты оставляешь незащищенной свою голову. Но и другие почему-то делают вид, что не замечают этого, благородно избегают наносить тебе удары по уязвимым местам. Но больше я тебя щадить не буду. Бороться — так бороться по-настоящему, по всем правилам. Я тебя сам вызову на поединок. Может быть, по случаю помолвки Тафиды. Только замуж она будет выходить не за этого сопляка Салема, как ты ожидаешь, а за меня. Даже если шейх Талба решится отдать ее за Салема, все равно на их свадьбе ты будешь битым. Да и для шейха, и для Тафиды эта свадьба ничего хорошего не принесет. А уж с этим плюгавым женихом я найду способ свести счеты. Тоже мне жених! Молоко на губах не обсохло, а уже жениться хочет! Желторотик! И шея-то у него, как у цыпленка. Чуть надавил посильнее — и хрустнет. Впрочем, это сейчас с ним легко справиться. А чуть подрастет да окрепнет, чего доброго, станет как Хиляль — сам за горло кого хочешь схватит и задавит. Ведь и Хиляль в детстве был хилым. Не то что драться, а и заговорить со мной не всегда решался. Когда я выходил на улицу в чистой галабее, с куском горячего пирога в одной руке и куском халвы в другой, ты с завистью следил, как я уплетал пирог и, как голодный пес, тащился за мной по пятам, не решаясь, однако, попросить кусочек. Сам я никогда тебя не угощал. Только однажды ты не выдержал и со слезами на глазах попросил у меня кусочек пирога с творогом. Я дал тебе разок откусить. Тебе, видно, понравилось, и ты попросил еще. Но я, естественно, тебе отказал. В конце концов, пирог пекли не для тебя, а для меня. Так ты и весь пирог мог бы сожрать. А я что, должен был смотреть, как ты его уплетаешь? Ты стал канючить, упрашивать меня дать тебе еще кусочек. Тогда я разрешил тебе лизнуть халву. Ты же вместо благодарности назвал меня скупердяем. А потом еще сказал, что я такой же жадный, как и мой отец. Ты всегда был неблагодарным. Я частенько тебя колотил, а ты не решался дать мне сдачи, хотя и был выше меня ростом. Правда, ты был тощий — кости да кожа. Всегда оборванный, голодный, смотрел на меня исподлобья, и глаза твои излучали ненависть. Иногда ты срывался. Дразнил меня, обзывал подкидышем. Я тебя за это избивал. Но ты не унимался — снова и снова меня дразнил, и я тебя опять бил. Помню еще, когда стали мы подростками, я приказал тебе сделать для меня тряпичный мяч — они у тебя очень хорошо получались. Ты заупрямился и нагло так мне ответил, что не обязан выполнять мои приказы. Я влепил тебе тогда пощечину. И вдруг впервые ты набросился на меня, повалил на землю и стал душить. Это произошло так неожиданно, что я не смог даже оказать сопротивления. Ты все сильнее прижимал меня к земле и одновременно бил. Бил исступленно, беспощадно, давая выход всей накопившейся у тебя злости. Я пытался сбросить тебя, но почувствовал, что ты сильнее. Ты мертвой хваткой сдавил мне горло. Порой мне кажется, я до сих пор ощущаю на своей шее кольцо твоих крепких, жилистых пальцев, которыми, как железными обручами, ты сжал ее, готовый вот-вот меня задушить. После того случая я не решался поднимать на тебя руку. Но это не значит, что я все забыл. Я давно собирался свести с тобой счеты. И скоро такой случай представится. Ты ждешь свадьбы? Что ж, ты ее дождешься. Кто-то на ней попляшет, а кто-то и поплачет. Я не только тебе, но и другим преподам хороший урок. Я знаю, вы все готовы меня живьем сожрать. Ненавидите меня, потому что завидуете моему богатству. У меня самая лучшая земля, самый большой дом, больше всех золота. Вы все давно на меня зубы точите, да боитесь укусить. Мое богатство — это мой щит, стена, которая ограждает меня от вашей злобы и ненависти. Может, силенок у меня и поменьше, чем у какого-то оборванного феллаха, но мои дорогие одежды, цвет кожи, свидетельствующий о моем благородном происхождении, весь мой облик и к тому же моя близость к Ризк-бею заставляют вас, хотя бы внешне, относиться ко мне с уважением. А то, что у вас на душе, — это другое дело. Я уверен, каждый из вас при первом же удобном случае попытается меня ужалить, и как можно больнее. Но я вырву у вас жало раньше, чем вы успеете его выпустить. Лучше, конечно, было бы начать с Абдель-Азима. Впрочем, можно и с Хиляля. Проучу этого подлеца — и другим будет неповадно сомневаться в моей силе и неуважительно отзываться о представителе власти. То особое доверие, которое мне оказывает приезжий бей, должно сейчас поднять мой авторитет в деревне. И Исмаил-бею я должен доказать, что чего-то стою. Его поддержка для меня очень важна. Как-никак, он представитель правительства. Надо только по-умному действовать. Он ведь тоже во мне нуждается… Негоже, что уж больно он на Тафиду глаза пялит. Вот безбожник, покарай его аллах! Захотелось ему отведать лакомый кусочек! Губа не дура! Но и мы не дураки! Так просто меня не проведешь!.. Не заглянуть ли к нему сейчас, может, уже вернулся из города? Хотя… Он, кажется, сказал, что там заночует. А то и в Каир мог направиться. Ему это нипочем. Но завтра-то он вернется, и я обязательно доложу, что Хиляль отказался выполнить его приказ. А впрочем, стоит ли? Он решит, что я не гожусь в заместители омды, раз какой-то сторож осмеливается перечить мне, да еще в моем присутствии оскорблять представителей властей. Нет, на Хиляля я сам найду управу. Лучше, пожалуй, я скажу, что Салема взяли под стражу, но Абдель-Максуд и Абдель-Азим освободили его. Исмаил-бей уже сам понял, что они все норовят сделать наперекор ему. А в его отсутствие кто может помешать их самоуправству? Омды нет, полицейский участок перевели в соседнюю деревню, уполномоченный по реформе тоже туда перебрался, даже почтовое отделение и ближайший телефон там, где когда-то жил эмир…»

А Салем сразу направился домой. Он так стремительно бежал, что чуть было не сшиб шейха Талбу, который куда-то направлялся с Тафидой, перебирая, как всегда, в руке четки.

— Ты чего несешься как угорелый? Шайтаны за тобой гонятся, что ли? — закричал на него шейх, замахиваясь палкой. — И как это ты умудряешься сразу быть в двух местах: и в каталажке, и на улице? Я слышал, тебя посадили под арест по приказу бея из Каира, а ты бегаешь по деревне, как тот кобель, сорвавшийся с цепи. Видно, плохо тебя привязали.

— А почему меня должны привязывать? Я ничего не крал и никого не убил. И кто бы ни был этот ваш бей, он не имеет права сажать под арест ни в чем не повинных людей. Ведь это же грех, не правда ли, уважаемый шейх? А как вы чувствуете себя, уважаемый шейх? Рад видеть вас в добром здравии… Здравствуй, Тафида. Как ты поживаешь? — словно бы ненароком поинтересовался Салем.

— А тебе какое дело до того, как она поживает? Катись своей дорогой! — обрезал его шейх и, повернувшись к нему спиной, двинулся дальше.

Но Салем и Тафида остались на месте. На мгновение их взгляды встретились и они позабыли обо всем. Увидев Салема на свободе, Тафида даже не пыталась скрыть своей радости, она покраснела. В ее глазах заиграли искорки. Лицо ее озарила счастливая улыбка.

«Значит, это неправда, тебя не арестовали? Как я рада!» — хотела она кричать. Счастливая улыбка не сходила с ее лица, которое от этого казалось еще более красивым. Салем не в силах был оторвать от нее влюбленных глаз. Девушка, поймав этот взгляд, потупилась, потом посмотрела на стройные пальмы, будто трепетавшие в багряном мареве солнечного заката, и почему-то вздохнула.