Вскоре после приезда, меня пригласили в Академию Наук прочитать лекцию о моих впечатлениях о мирной конференции в Париже. Я был предельно искренен и прямо сказал, что только демократия может принести длительный мир людям. На следующий день Морозов мне сказал, что я перешагнул границу и могу быть вполне арестован. Нескольких недель в Петербурге мне хватило, чтобы понять, что единственным местом в Советской России; где ещё можно свободно высказываться, является тюрьма. Нелегко анализировать мои мысли в то время. Я метался. С одной стороны это был мой родной город, я был близок к своей Неве. Я мог ходить, и я ходил по её берегам. Улицы моего детства. У меня была прекрасная лаборатория. Всё, что от меня требовалось, это примириться с политической ситуацией в городе. Мне нужна была демократия. Я, конечно, прекрасно знал, что и на западе демократия не совершенная. Но при большевиках всякие признаки демократии были просто уничтожены.

Много лет позднее, когда я жил в Америке в местечке под названием Катона, у нас была собака. Его звали Бидо, и он был дворнягой. Его обожал мой маленький сын. Послушный и покорный Бидо обладал одной особенностью: он не выносил поводка. Он катался по земле, выл, закатывал истерики. Не было силы, которая могла заставить его сидеть на цепи. Однажды мы просто ненадолго оставили его закрытым в комнате. Возвратясь, мы нашли обгрызенную дверь и разбитое стекло. Он просто выпрыгнул со второго этажа.

Может быть, меня можно сравнить с этим Бидо. Постепенно, режим становился всё более и более репрессивным. Надо было смотреть за каждым своим шагом. Поэтому я приходил к мысли, что надо уехать. Но как? Все границы тщательно охраняются и всех, кто пытается перейти границу с Польшей или Финляндией стреляют сразу же.

Однажды, ожидая свой паёк в Доме Учёных, я заметил женщину. Она была плохо одета и очень бледна, её лицо казалось мне знакомым. Секретарша развеяла мои сомнения.

— Конечно, это жена Керенского. Она, естественно, в тяжёлых обстоятельствах. У неё двое маленьких больных детей, а она, фактически заложник коммунистов. Она под постоянным наблюдением, и её могут сослать в Сибирь. Мы потихоньку помогаем, чем можем. Вот иногда выдаём пайки, хотя и не должны этого делать.

Я подошёл к ней и напомнил, что я знаю её с тех пор, когда она была ещё женой премьер-министра. Довольно смело я сказал ей, что она должна бежать из Советской России без всякой отсрочки. Но её дух был полностью сломлен.

— Это невозможно, — был единственный ответ.

— Мы должны убежать, — сказал я.

Моё желание убежать усилилось желанием помочь Керенским.

В это время Прибалтийские государства были свободными и имели демократические правительства. Советское государство, медленно усиливая хватку над своим народом, претендовало наподобие нормальных отношений с другими странами. Советское правительство согласилось с тем, чтобы эстонцы могли вернуться в Эстонию. Раз в неделю ходил целый поезд с беженцами из Петербурга в Таллин. Они, естественно, тщательно были проверены Чека, и только после этого им разрешалось прейти границу в нескольких верстах от реки Нарвы.

Доктор К., мой друг, был эстонским представителем в Петербурге и отвечал за эвакуацию эстонцев. Он колебался, но не долго.

— «Мне не очень хочется связываться с твоим делом, но скоро я вообще вернусь в Таллинн», — сказал он. — «Я многим обязан русской интеллигенции, я собственно, часть её».

И он выписал документ объявляющий, что Ганс Озолин, его жена Мильда и двое детей являются эстонцами и имеют право вернуться в Эстонию.

— «С этого момента все проблемы — твои», — сказал он мне. — «Документ ничего не значит для Чека, а их допрос очень трудно пройти. Малейшее подозрение — и вы в тюрьме. Но если вы настаиваете, то на ваше усмотрение».

Ни я, ни госпожа Керенская не говорили ни слова по-эстонски. В действительности, мы даже не были на них похожи. Мы были брюнетами.

— Вы должны достать блондинистый парик, — сказал я ей. — Завтра идём.

В Петербурге все знали госпожу Керенскую. Месяцами её портреты не слезали с газетных страниц. Опасность была ощутимая. Она нашла очень неважный парик. Он был очень маленьким и всё время сползал на бок так, что были видны её тёмные волосы. Она выглядела так подозрительно и так дрожала, и имела такие огромные очки, что я долго колебался, прежде чем войти в здание Чека. Я был убеждён, что она себя выдаст, но решение уже было принято, и мы вошли в приёмную Чека. Я посадил госпожу Керенскую как можно дальше от работника Чека. Он сидел, не обращая внимания на странно выглядящую женщину.

— Моя жена, — сказал я, — Имеет психические проблемы, и я должен отправить её к родителям в Таллинн.

Слава богу, он не говорил по-эстонски. Он задавал мне бесконечные вопросы о моём прошлом и моих будущих планах. Минут через двадцать он, видимо, удовлетворился и поставил печать на наши документы.

Как раз в этот момент мои гадкие предчувствия стали оправдываться. Когда я отходил от стола, я заметил бородатого работника, сидевшего за другим столом. Он был молод, с длинными волосами и горящими глазами. Он наблюдал за нами с явным подозрением. Однако он ничего не сказал, и мы буквально вылетели из здания Чека.

— Я почти потеряла сознание, — созналась Керенская. — Моё сердце так билось, что до сих пор болит.

Наш отъезд был назначен через две недели после визита в Чека.

— Это было чудо, — допустил мой эстонский друг, — Но самое худшее ещё впереди. На русско-эстонской границе они проверяют беженцев ещё более тщательно.

Все эти две недели мне снился этот молодой, бородатый чекист. Он входил в мою комнату и рылся в моём шкафу и чемоданах. Он показывал мне на вещи и вопрошающе смотрел на меня. Это было моим наваждением. С другой стороны, госпожа Керенская сказала, что она спала как никогда с момента бегства её мужа три года ранее.

Наконец, пришёл день отъезда. Это было ясное, солнечное осеннее утро. Триста с чем-то беженцев погрузились в поезд, и он отъехал. Но в тот момент, когда поезд тронулся, мой бородатый чекист из наваждения, прошёл через наш вагон. Это был плохой знак. Проходя наши места, он замедлил шаг и посмотрел пристально на семью Керенских, как будто намереваясь заговорить с нами. Однако он не стал этого делать и прошёл дальше.

Мы снова увидели его, когда поезд подошёл к эстонской границе и остановился в нескольких верстах. Всем беженцам приказали выйти из вагонов вместе с вещами. Затем нам приказали разложить все наши вещи на поле перед железной дорогой для досмотра. Вот тут-то и появился бородатый чекист. Он поверхностно посмотрел мои вещи и поставил печать в документах.

Но с госпожой Керенской он вёл себя совсем по-другому. Он копался в вещах тщательно. Он нашёл несколько французских книг. «О! Вы говорите по-французски?».

На дне её сумки он нашёл карандаш, выполненный из чистого золота. Это был великолепный подарок с надписью: «Александру Керенскому от почитателей».

«Глупая женщина», — подумал я про себя, — «Всё пропало!».

Чекист прочёл надпись внимательно и посмотрел на неё. Дрожа от страха, она дёрнулась, и её парик сполз, открывая её тёмные волосы.

— Госпожа, — сказал бородатый чекист, — Ваша причёска съехала.

Он молчал минуты две, а затем произнёс:

— Вы можете вернуться в поезд… но я оставлю себе это карандаш как сувенир.

Он поставил печать на её документы и ушёл. Я так и не узнал, кто он был.

Мы снова ехали в поезде. Госпожа Керенская истерически всхлипывала. Через час мы пересекли эстонскую границу. Теперь мы были в свободном и демократическом государстве Эстония.

— Теперь вы можете снять свой парик, — сказал я Керенской с явным раздражением.

Я сам ещё не мог оправиться от этой встречи, и неряшливость её парика раздражала меня. Керенская послушно сняла и отдала мне парик. Я выбросил его в реку Нарву. Наше путешествие окончилось. Керенский встретил свою семью в Таллинне и сразу увёз их в Англию, где они жили много лет.