По нашей оценке, за исключением боевиков Троцкого, и разного сброда, насчитывающих от десяти до пятнадцати тысяч человек, ни у кого не было никакого намерения атаковать Учредительное собрание. А каковы были настроения в лагере большевиков? Многие из них готовились бежать из города в преддверии победы Учредительного собрания. Все документы большевиков, опубликованные впоследствии, подтверждали их критическое положение.

Оценка нашей комиссии показывала, что шансы приблизительно равны. С нашей точки зрения, победа Учредительного собрания зависела от готовности участников бороться за само его существование. Для всех людей, кроме социал-революционных парламентариев с Болотной улицы было ясно, что судьба Учредительного собрания решиться на улицах Петербурга, а не в Таврическом дворце. Мы тщательно рассмотрели свои планы на 5 января, и как всегда Васильев снабдил нас информацией о планах большевиков. Он доложил:

— Большевики осознают трудность своего положения. Они реалисты и ожидают демонстрацию не менее двухсот тысяч человек в поддержку Учредительного собрания. Они решили разогнать её. Однако у них нет регулярных войск. Поэтому они решили мобилизовать все имеющиеся в их наличии силы, примерно двенадцать-пятнадцать тысяч человек, и сделать вооружённый кордон вокруг Таврического дворца. Очень продуманная тактика. Все прилегающие улицы будут заполнены красными дружинниками, пропускаться будут только члены Учредительного собрания. Вы понимаете вообще насколько это умный план?

Мы все ясно это видели. Большевики намеревались изолировать Учредительное собрание от всего остального города и не только, таким образом, лишить его городской поддержки, но и фактически сделать депутатов узниками в своём Таврическом дворце.

— И это ещё не всё, — продолжал Васильев. — Большевики понимают, что их успех зависит от того, насколько в демонстрации будут принимать участие невооружённые люди. Поэтому Ленин оказывает сильное давление на Чернова, чтобы в демонстрации принимали участие только невооружённые демонстранты.

— Я отказываюсь этому верить, — сказал член нашей комиссии Сургучёв.

— Во всяком случае, наш план ясен, — резюмировал Васильев. — Мы должны прорвать кордон и позволить людям подойти к Таврическому дворцу.

Мы все согласились. Наш план был прост: самая широкая улица, ведущая к Таврическому дворцу, это Литейный проспект. Наши два полка, расположенные у Фонтанки, образуют клин демонстрации. Бронированный дивизион, поможет полкам пробиться через большевистские кордоны к Таврическому дворцу. За ними пойдут люди. Многие профсоюзы, гражданские и ремесленные организации изъявили желание принять участие в демонстрации. Когда Таврический дворец будет освобождён, то Учредительное собрание получит возможность работать в нормальной обстановке. К сожалению, мы не видели просчётов в нашем плане.

В то время как наша военная комиссия пыталась мобилизовать силы на защиту конституционного собрания, жизнь на Болотной улице текла своим чередом. Один за другим вырабатывались проекты будущих законов, и если бы Учредительное собрание выжило, то как знать, быть может, наша страна получила бы прогрессивное законодательство. Например, был выработан обширный закон по всеобщему образованию, затем новый закон о землевладении, который совсем по другому распределял землю в стране, и который был выработан с мельчайшими подробностями. Существенная автономия предоставлялась различным национальным областям России. Общее предположение было такое, что страна как бы приобретала форму новых Соединённых Штатов России. И люди, которые всё это составляли, уже мнили себя входящими в историю «отцами-основателями нации» по образу и подобию «отцов-основателей» Америки. Право на частную собственность было сохранено и были выражены надежды, что частная инициатива быстро разовьёт промышленность и коммерцию. Делегаты выказали мало интереса к тому, что пыталась сделать наша оборонная комиссия. Казалось, они полностью отрешились от всего того, что происходило в городе.

Мы были в приподнятом настроении, когда собрались на квартире Васильева вечером 3-го января и делегировали Сургучёва доложить наши планы президиуму и получить окончательное добро. Он возвратился поздно ночью. Мы сразу поняли, что что-то случилось. Он был мрачен и молчал.

— Всё потеряно, — сказал он наконец. — Васильев был прав. Чернов, потакатель, под давлением Ленина согласился продать нас на корню.

И он объяснил, что в связи с тем, что основных лидеров партии правых социалистов большевики пересажали, этот Виктор Чернов оказался вдруг в лидерах партии. Он сразу завозражал против принятия участия в демонстрации вооружённых людей. «Мы должны избегать всех враждебных актов, которые могут вызвать неудовольствие большевиков. Мы должны демонстрировать наше стремление кооперировать с ними. Мы ведь также являемся и их представителями, и это наша задача начертать будущее России» — разглагольствовал Чернов.

Большинство скрытых агентов в президиуме и в национальном комитете согласились с Черновым. Некоторые отказались даже допустить саму возможность, что большевики конспирируют за спиной Учредительного собрания. «Это авантюра, эта вооружённая демонстрация, — настаивал Марк Вишняк, который был генеральным секретарём бюро. — Это может испортить всё открытие конвенции. Нас избрали, чтобы представлять законы, а мы чем тут будем заниматься?» — продолжал он.

Чернов уверил всех, что дескать, Ленин довёл до его, Чернова, сведения, что никаких посягательств на Учредительное собрание не будет.

— Кто конкретно сказал вам об этом? — сердито спросил Сургучёв Чернова.

— Мартов и Натансон информировали меня о данной позиции Ленина.

— Это что было официально объявлено? — настаивал наш делегат.

— Да, более или менее, и если вы хотите знать, я сам попросил их выяснить это у Ленина, — признался Чернов. — Ленин не имеет никаких задних планов в отношении Учредительного собрания. Всякая вооружённая демонстрация спровоцирует конфликт с властями большевиков. Мы должны избежать этого любой ценой.

Напрасно старался Сургучёв защитить наши планы. Он обрисовал мрачную ситуацию в Петербурге. Он указал на развёрнутую большевиками кампанию против Учредительного собрания, на аресты депутатов, концентрацию вооружённых банд вокруг Смольного и полное запрещение оппозиционной прессы. Но все эти доводы не произвели никакого впечатления на президиум ассамблеи. Было принято решение, что участникам демонстрации не разрешается приносить с собой оружие на демонстрацию.

— Невооружённые солдаты и гражданские лица, конечно, приветствуются, — заключил Чернов.

— Вам мало было уже одного урока, — закричал Сургучёв. — Вы получите горький урок послезавтра. Вы слепы как кроты. Разве вы не понимаете, что вопрос между большевиками и демократическими партиями будет разрешён не в Таврическом дворце, а на улицах Петербурга?

И он ушёл, не попрощавшись. Мы были раздавлены решением. Невероятно! Было ясно, что все надежды на демократию перечёркнуты одним наивным решением Вишняка, Чернова и им подобным. Однако, нам, вроде, как надо было подчиниться, и мы подчинились.

После того, как с этих событий прошли дни, недели и месяцы, когда мы подчинились решению Центрального Комитета партии, меня постоянно мучило растущее чувство вины. Это чувство вины и ощущения собственной слабости, отсутствия лидерства и мужества. Как председатель оборонной комиссии Учредительного собрания, моей обязанностью было игнорировать запрещение президиума ассамблеи и осуществить тот план, который мы задумали. Это была моя обязанность, мой долг 5 января привести войска, верные демократии, и рассеять кордон красных наёмников, окружавших Таврический дворец. Конечно, был риск, но и, конечно. Были хорошие шансы. Ведь события, происходившие 5 января, явно показывали волю народа, но я не оправдал надежд. Я упустил возможность предотвратить захват власти большевиками и установление режима уничтожения русского народа. Нет оправдания моей пассивности. Довод, что, дескать, у меня не было высокой должности в партии, отвергается моей совестью. Как человек, глубоко верящий в демократию, я был обязан руководствоваться моими убеждениями. И даже теперь, спустя столько десятилетий с момента разгона Первого Учредительного Собрания 5 января 1918 года, моё чувство личной вины я ощущаю также остро, как и тогда, пятьдесят лет назад.