29 июля, четыре часа дня…

Я со своим отделением отправился в пойму реки косить сено. Река протекала недалеко от заставы, километрах в четырёх-пяти. Лошади идут резво, рассекают грудью высокие травы, в гуще которых мелькают крупные, невиданной красоты цветы. А долину полукружием обступает неровная гряда сопок.

Прибыв к заранее намеченному по карте месту, сложили винтовки в пирамиды и приступили к делу. Зазвенели, запели косы. Мы вытянулись длинной цепочкой и шаг за шагом приближаемся к реке.

Вы пробовали когда-нибудь жарким летом, оголившись по пояс и размашисто разворачиваясь из стороны в сторону, косить траву? Коса острая, с каждым взмахом валишь сноп. «Вжиг-вжиг, вжиг-вжиг», — взвизгивает коса. Помнится, когда гостили с мамой в Апакае, тоже выезжал на сенокос. Тогда я впервые взялся косить траву. Думал, легко, а чуть не осрамился перед тамошними девчонками.

Задумавшись, я не заметил, что не слышу стройного шороха кос за спиной. Оглянулся, вытирая платком пот с шеи. Все от меня отстали. Сразу видать, ребята городские, может быть, и косу-то в руках ни разу не держали. Торопятся, чтобы за мной поспеть. Особенно коса непослушна Кабушкину.[7] Видно, что старается парень, пот так и льёт с него. А коса-упрямица то норовит в землю носом воткнуться, то взлететь и скользить по поверхности травы. Ребята оглядываются на него, шуточки отпускают. Сами-то не ловчее, а им только дай позубоскалить. Гляжу на них и тоже улыбаюсь. Воздух чистый да такой сладкий, что дышишь — не надышишься. В разбросанных по лугу кустах птицы поют. То и дело прямо из-под ног, хлопая крыльями, фазаны вылетают, промелькнув огненно-красным оперением; бросаются врассыпную, прячась в траве, выводки перепёлок. Стебли трав у самой земли тёплые и волглые. На подкошенных цветах поблёскивают не успевшие высохнуть капельки росы.

Я подозвал к себе красноармейца Кабушкина. Наточил ему косу. Показал, как держать её, чтобы она землю носом не клевала.

— Похоже, ты в городе вырос. Откуда родом? — спросил я у него.

— Из Казани, товарищ отделком! — отвечает Кабушкин.

— Вот как? Что же ты до сих пор молчал? Я ведь тоже из Казани, дорогой мой земляк!

— А я слышал, вы из Донбасса…

Пришлось рассказать ему, что по документам я значусь уроженцем деревни Ямаширма, Казанской области. Правда, уехал оттуда, когда был ещё младенцем. Вырос и закончил семилетку в Донбассе. И работать начал там же. Дядя, сам шахтёр, решил, что и из меня стоящий шахтёр получится, — определил меня в шахту… А родители мои по сей день проживают в Казани. Недавно от матери письмо получил.

— А на какой улице вы жили в Казани? — спросил я у Кабушкина.

— На Карла Маркса. Рядом с сельскохозяйственным институтом.

Вот тебе и раз! Мы оба так близко жили от института, а сами такие тёмные и бестолковые! — говорю смеясь. — Но ничего, Ванюша, ещё выучимся чему-нибудь. Я, к примеру, готов копать иголкой колодец…

— Я вас не понял, товарищ отделком…

— Наш народ учёбу сравнивает с таким делом. Нам учиться надо. На земле мало радости жить неучами…

За разговором мы не заметили, как дошли до конца покоса. Оказывается, приехал Пётр Фёдорович Терешкин, начальник заставы. Взяв косу, пристроился неподалёку от нас. Не хотел прерывать нашу беседу. Когда мы, закончив покос своей полосы, направились назад, чтобы занять новый ряд, он с лукавой улыбкой заметил:

— Отделком Батыршин, вы с первых дней, как я вас знаю, украинца Ивана Чернопятко называете своим земляком. Потом причислили в свои земляки и меня, уроженца Пензы. А теперь, вижу, и Кабушкин оказался вашим земляком! Какому же из этих трёх вариантов верить?

Я положил косу на траву и, выпрямившись, отдал честь.

— Все три варианта верны, товарищ лейтенант! — выпалил я. — С Чернопятко мы земляки потому, что я вырос в Донбассе. А с вами земляки потому, что мой отец из Пензы, из тамошних мещеряков. Кабушкина я считаю земляком потому, что моя мать родом из-под Казани, а сейчас в Казани проживает… Видите, я ничего не придумал, все мы земляки!

Мы посмеялись. Сев на траву, закурили. Отдохнув, решили было опять взяться за работу, но позвали перекусить. Ребята из наловленной в реке рыбы сварили уху. Ну и молодцы! Я никогда не ел такой вкусной ухи.

Терешкин, торопливо отхлебнув несколько ложек, вскочил на своего иноходца и ускакал на заставу. Неожиданно вдруг у него испортилось настроение, какая-то тревога закралась в сердце. Видно, долгая служба на границе вырабатывает у человека какое-то шестое чувство. Ещё бы, жизнь в постоянном напряжении не может не наложить отпечатка. Спишь ли ты, занят ли каким-нибудь делом — всегда обязан быть начеку. Бдительности, готовности к неожиданностям от бойца на границе требуется втрое больше, чем в другом месте. Вот и сейчас мы косим, а патронташи и гранаты при нас, висят на поясе.

Вскоре топот уносящейся лошади замер вдали, и защитного цвета форма Терешкина слилась с зелёными травами. Только лошадь маленькой точкой ещё долго виднелась вдали, будто скачет одна, без всадника.

Чу! Не выстрелы ли захлопали вдалеке? Все разом перестали есть и обернулись в ту сторону, где тянется, уходя к горизонту, зубчатая гряда сопок — где пролегла наша граница. Тихо вдруг стало. Ни одна ложка не скребёт по дну котелка. Все прислушались.

Вдруг вдалеке показался всадник. Он мчался в нашу сторону. Когда он приблизился, ему навстречу выскочил Кабушкин. Вскинув винтовку, приказал остановиться. Всадник натянул поводья, с трудом сдерживая взмыленного коня, и, как положено в этих случаях пограничникам, быстро спешился и назвал пароль. Лишь после этого крикнул:

— Сегодня в шестнадцать ноль-ноль японцы напали на наших пограничников! Готовятся к новой провокации!

— К оружию! — приказал я.

В одно мгновение мы уже были в сёдлах. Помчались во весь дух к заставе. Я припал к шее лошади, тороплю её. Сердце в груди колотится, будто хочет обернуться птицей, унестись вперёд. Зорко смотрю вперёд, в глазах резь от напряжения. Стараюсь предположить, где придётся встретиться с врагами, прикидываю, у какой сопки будет удобнее занять позицию моему отделению, лихорадочно перебираю в памяти, каким оружием мы располагаем и сколько у нас боеприпасов.

За несколько минут все пограничники были в сборе.

Наша застава — у самой границы. Это большое деревянное здание, в котором разместились и казарма, и столовая, и Ленинский уголок, и наш штаб; по левую сторону расположены конюшни, манеж и другие подсобные помещения. Напротив заставы в землю накрепко вбит полосатый столб. Прикреплённые к нему три фанерные стрелки показывают направление границ трёх государств — СССР, Китая, Кореи.

Вдоль границы земля вспахана, разровнена — гладкая, что коричневая шёлковая лента. Проскочит по земле олень, пробежит лёгонький заяц — на мягкой почве остаются следы. Вдоль этой «шёлковой ленты» через определённый промежуток времени проходит проверочный наряд.

По левую сторону от нас протекает река Тюмень-Ула. По ней проходит граница СССР и Кореи.

А от Маньчжурии нас отделяет линия, что тянется вдоль сопок. Неспокойно сейчас там. Сопки сонно-молчаливы, уже окутались синеватыми сумерками. Но это обманчивая тишина. Тревожная. Над всей грядой возвышаются сопки Заозёрная и Безымянная. Их подножия с восточной стороны омывает озеро Хасан. Тихое небольшое озерцо — всего в пять километров длиной и с километр шириной, а хлопот нам доставляет немало — отделяет пограничников, находящихся в дозоре на Заозёрной и Безымянной, от заставы. В случае опасности защитники этих сопок до прихода подкрепления должны надеяться только на самих себя.

На маньчжурской стороне всего в каких-нибудь трёх-четырёх километрах от границы проходят шоссе и железная дорога. Пользуясь дорогой, японцы могут оперативно перебрасывать с места на место свежие силы. А от нас до ближайшей железной дороги сто тридцать километров.

Я думаю об Иване. Он сейчас на Заозёрной сопке. Как он там?..