Рассчитано-неловким движением я разбудил соседа справа и затеял обычный путевой разговор. Молодой кандидат наук оказался гляциологом и летел в Тикси на почти научную работу — грузчиком. Грузчиком? Да, Юре в институте предложили широкий выбор: либо месяц перебирать капусту и картошку на овощной базе, либо в Тикси грузить на самолеты оборудование и продовольствие для дрейфующих станций. Юра выбрал Тикси — все-таки вокруг снега и льды, как-то ближе к специальности. Свидетельствую, что он даже не возмущался — привычное дело, месяца полтора, а то и два в году все научные работники института где-нибудь грузят, копают, строят; хорошо еще, что при этом в зарплате не теряют. Обо всем этом, однако, столько писали и пишут, что вряд ли я что-нибудь оригинальное добавлю; жаль только, что страдает дело — и очень сильно.

Нашими попутчиками были и три молодые женщины, возвращавшиеся после отпуска на Диксон. Прошло то время, когда женщина в Арктике приводила в умиление журналистов — никакой сенсации из этого факта сегодня не выжмешь. Испокон веков открывали новые земли мужчины, утверждали там свои форпосты, а что дальше? «Арктика — страна мужчин» — эту формулу, пыжась от гордости и самодовольства, придумали мы сами, высокомерные мужчины. И пыжились до тех пор, пока Арктику не пришлось всерьез и надолго осваивать. Вот здесь-то спесь и высокомерие с нашего брата и слетели, здесь-то мы и сообразили, что одно дело — открыть Арктику и совсем-совсем другое — завоевать ее, пройтись, как говорят, плугом, посеять, снять, обработать и сохранить урожай. И в арктические ворота, в которые когда-то входили только мужчины, с высоко поднятой головой прошли женщины. Прошли, поселились на станциях — и живут, работают, посмеиваясь над теми, кто стращал их адскими морозами, медведями и пургами. Сегодня и представить себе Арктику без женщин невозможно — они на каждой станции, в каждом аэропорту, а в главном полярном поселении, на Диксоне, даже мэром много лет была женщина, Антонина Шадричева (кстати, тоже «метелица», принимала участие в лыжном арктическом походе вместе с Валентиной Кузнецовой и ее подругами).

Так что в Арктике наш брат поднял кверху руки и сдался на милость победительниц везде — кроме дрейфующих станций. Но их он оставил за собой лишь потому, что там и физически трудно, и опасно, и осваивать льдины не надо — не земля. Ну и пока что закрыта для женщин Антарктида (тоже знакомо: «Мужской континент»), хотя, честно говоря, если не считать внутриконтинентального и уж слишком сурового Востока, на остальных станциях женщины вполне могли бы жить и работать. И будут, обязательно будут! По-настоящему Антарктида станет обжитой только тогда, когда там раздастся писк новорожденного младенца. Этот писк будет символизировать новую эру: в Антарктиде начнут жить семьями, как сегодня живут на арктическом побережье и островах. Закон природы — не позволит женщина мужчине бегать от нее за тридевять земель! Голову на отсечение, что лет через пятнадцать — двадцать в Антарктиде будут петь под окнами серенады (если ветер меньше сорока метров в секунду), прогуливаться, взявшись за ручки (если мороз не выше шестидесяти градусов), и играть свадьбы.

Моя «Метелица» давно рвется в Антарктиду — проложить первую лыжню. Удачи вам, подружки!

Наступил момент, когда внизу стало белым-бело: наш АН-26 полетел над акваторией Северного Ледовитого океана. Это был никем не отдаваемый, но категоричный приказ перейти на полярную форму одежды. Все раскрыли чемоданы и вещмешки, переобулись и переоделись; женщины повздыхали, упаковывая модные пальто и сапожки, куда приятнее было бы щегольнуть в них на Диксоне, но береженого бог бережет: а вдруг вынужденная посадка? И такая, после которой теплые вещи уйдут на дно вместе с самолетом? В полете хорошо думается; уже переодеваясь, я решил, что не все пассажиры того самолета, который пойдет на вынужденную и утонет, наденут теплые вещи, — это обострит ситуацию. Я заполнял в записной книжке страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает поступок, — никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок — это совершенно неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность человека. Для меня в идеале поступок — это взрыв гранаты в тишине, гром среди ясного неба; лучшие примеры — у того же Достоевского, почти каждый персонаж «Идиота», «Братьев Карамазовых»… Поступок сразу делает человека личностью, за судьбой которого так интересно следить…

Поступок — это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.

Поступок — это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать его вручную.

Поступок — это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух «Аннушках» эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна «Аннушка» оказалась неисправной, и люди решали: «Кому на каком самолете лететь?»