Зима в этом году была снежна и метельна, дороги к кутору замело снегами. Сыновья Иоганн и Фридрих в том году не поженились, как предполагалось, и даже не сватались.
Весною к Карлу Швабу приезжал археолог доктор Пауль Pay, чтобы обследовать курган. В начале лета к Карлу Швабу приезжал профессор Дингэс, чтобы установить, как возникают легенды о черном глазе. Обоих их у ворот встречал седой старик Карл, с трубкою в зубах, в широкополой соломенной шляпе. Его взгляд был покоен и непроницаем. Он был неприветлив и обоим приезжавшим говорил одно и то же.
– Что вы хотите от меня, мои господа? – у меня нет только погреба, и больше ничего. Прошу не позорить моего дома.
Все в округе знали, что у Карла Шваба – именно нет погреба.
После приезда этих ученых людей к Карлу Швабу – и в Бальцере, и в Дэнгофе подлинно знали, что Карл Шваб, превратившийся за зиму в старика, уступивший работу сыновьям, не только спознался с черным глазом, но и сам возымел его, упорно о том замолчав.
Так возникают истории, подобные истории фрау шульмайстерши Шварцкопф.
…Степь, степь, солончаки, поля пшеницы, солончаки, ковыль, полынь, степь. Зной. Изредка побежит-побежит по земле, разбежится, оттолкнется от земли, полетит – дрофа. Изредка встанет межевым столбиком сурок. Изредка продымит около дороги трактор. Изредка пройдут верблюды. Изредка видны курганы. Степь, Заволжье, зной. Там впереди – уже за десятками, а не сотнями верст – земли Казахстана, Киргизия, Азия. Безлюдье. Степь. Зной.
И вот сейчас же, за десятком верст от Волги, когда позади точно рядом волжские горы, – впереди в степи возникла чудесность – возникли пальмы, мирты, виноградники, озера, воды, непонятные человеческие стройки, фантастика, чудесность, – все то, что написано в манифесте Екатерины Второй. Это – мираж.
Над степью зной. Впереди некие минуты стоит мираж, блекнет и растворяется в ничто. За миражем впереди – степь, изредка курганы, на горизонте горб верблюда, синий воздух, колеблющий пространства. И вновь возникает мираж, вновь к тому, чтобы утвердить манифест императрицы Фелицы. Пустыней степи идет день, зной дня, солончаками, пшеницами, курганами, дрофами. Все больше и больше солончаков выгоревшей, мертвой земли, окаймленной ковылем. В закате опять возникают миражи, необыкновенные растения, необыкновенные леса и города. И тогда впереди возникает громадная плотина, обсаженная деревьями, громадное озеро, громадные пространства садов и плантаций. Это немецкие оросительные плотины – научная станция, где изучают плод, зерно и почву.
И навстречу летят триллионы субтропических комаров. Там, за этими клоками солончаковой степи, залитыми теперь, в эти последние годы, водой, – за этими плотинами – киргизская степь, тысячи, громадные тысячи верст кочевнической Азии. – Около солончаков стоят гряды курганов, сарматские ли, скифские, монгольские – эти курганы, грядою уходящие вдаль по вершине балки. Курганы оказались аланскими.
В городе Покровске, в музее, где постоянно работают профессор Дингэс и доктор Pay, изредка собираются на заседание экономист Генрих Шлэгель, кооператор Виктор Штромбергер, статистик Николай Либих, общественные деятели, – иногда заходят члены немецкого правительства. Тогда ведутся очередные рабочие разговоры, о менно-голландском скоте менонитского коппентальского района, о холодильном деле, о хлебозаготовках, о кустарном ремесленничестве, о растительности заливных волжских лугов, о сыроварении, о беконном деле, о многом очередном прочем.
Осенью на улицах Покровска грязь по уши. Зимами над Покровском, над степью лежат белейшие снега, проходят бураны. – За буднями разговоров в музее, когда заседания заканчиваются и остаются доктор Pay и профессор Дингэс, эти два рыцаря своей родины, когда они говорят о своих работах, так же обыденно, как на заседании, – говорят о вновь разработанной сказке и о новом разрытом кургане, о платьях, принесенных в музей из могил, – тогда возникает – здесь, в этих музейных комнатах – возникает история, наука этой страны. За стеклами витрин лежат человеческие черепа, камни и утварь тысячелетий курганов.
Ямское поле,
апрель 1928.
Земля на руках*
Летом, в начале июня, в провинциальных русских городах надо с утра открывать окна, чтобы по комнатам бродил воздух, гонимый июньским тихим ветром. В комнатах тогда прохлада и зеленый свет от лип и кленов старого сада. Дикий виноградник террасы зеленью своею прячет золото дня. В такие дни человек дружен с землею.
И было такое утро, когда муж сидел за письменным столом, около открытого окна, в дальнем от двери на террасу углу, за бумагами и мыслями, – а жена в золоте утра рылась в саду около цветочных грядок в кустах сирени, жена заходила иной раз на террасу, в косынке, с руками, отставленными от бедер, чтобы не замарать платья. Очень, очень редкое счастье – быть в дружбе с землей. Очень, очень редкое счастье – счастье супружества, любовь, доверие и верность. Это счастье было в этом доме, доверия, дружбы, любви, соработы. Это счастье может быть только у благородных по мыслям и помыслам людей, – и эти люди были достойными, простыми, работящими людьми, он – социолог-писатель, она – художница, люди, встретившие друг друга, когда ему перевалило за тридцать пять и ей – за тридцать. Есть сладостный отдых, утомляющий мышцы, – рыться в земле, рассаживать табаки и резеду по грядкам и тащить из грядок всякие сорняки, – чудесно знать, склонившись над землей, что здесь, в этой земле, возрастает тобою посаженное. И муж, прежде чем сесть ко книгам, рылся около жены на грядках. С книгами от письменного стола пришли привычные мысли, цифры, сопоставления, цитаты, несогласие, формулы, – пришел подлинный труд, те часы, когда у ученых, как у художников, глаза становятся совершенно рассеянными, невидящими и совершенно безразличными к миру, вне книг лежащему.
В этом безразличии муж слышал, как через незапертую калитку во двор вошел незнакомый человек, кажется, в широкополой шляпе, кажется, с чемоданчиком. Пришедший сказал через окно, что ему надо видеть Анну Андреевну. Муж ответил, не поднимая головы от бумаг, что она в саду В этом безразличии он не замечал, через сколько минут жена вошла через террасу в комнату, с руками, замазанными землей, в сторону, в сопровождении незнакомца. Лица жены он не помнил. Незнакомец поклонился. Незнакомец сказал:
– Разрешите, я хотел бы еще несколько минут остаться наедине с Анной.
Сказала Анна:
– Да, мы пройдем с Сергеем ко мне в комнату, Павел.
Муж опять не видал лица жены. И опять прошли какие-то минуты, когда глаза безразличны для мира и когда мир укладывается в книги. Анна вышла из своей комнаты. Павел поднял пустые глаза, и он увидел, что руки жены, по-прежнему измазанные землей, беспомощно заломлены, а глаза ее полны слез беспомощности. Мир вещей вернулся к Павлу.
И тогда заговорил незнакомец. Анна стояла спиной к ним обоим, в дверях террасы, – золото дня, кроме виноградника, обрезывалось ее плечами.
– Павел Андреевич, – сказал незнакомец и долго молчал. – Павел Андреевич, мы оба – не воры. Мною движут человеческие чувства. – Он помолчал, чтобы собрать мысли в точные фразы. – Тринадцать лет я не видел Анну – и все эти тринадцать лет я мечтал и думал о ней. Вы знаете, мы расстались с ней в Париже, когда я русским солдатом пошел на французский фронт. Вы знаете, ее молодость прошла со мною, – и вы знаете, что ни она, ни вы не можете ни в чем упрекнуть ее. Земной шар пока еще достаточно велик, чтобы можно было заблудиться в нем. Я пришел к Анне, когда за вами уже восемь лет супружества. Мы уже очень взрослые люди. Я не знаю, что мне предложить вам. Что скажете вы, Павел Андреевич? Я не знал, что Анна замужем.
Перед Павлом стоял человек, память которого была свята в их супружестве, первый муж Анны, достойный человек, – стоял старик, седовласый художник, некогда учивший искусству живописи и достоинству жизни девушку Анну. Глаза этого старика были добры, они любяще и непонимающе смотрели на Павла, – они не могли смотреть иначе, потому что в комнате была женщина, любимая, единственная, и потому, что этот человек был добр, Павел вспомнил, что он так же сед, преждевременно поседевший за годы русских бурь, и так же добры, бессильны его глаза, природою сданные в доброту. Друг перед другом были два человека, очень похожих друг на друга, – недаром и того и другого любила Анна. У Павла память рассказов Анны о Сергее, о молодом и чудесном художнике, о человеке солнечной ясности и строгости его сердца, – память рассказов путалась этим добрым стариком, смотрящим любящими и усталыми глазами. Человек этот вернулся из смерти. И Павел сказал растерянно: