– Хотите папирос?.. – не курите… Стакан вина?.. – жаль. Чаю? с лимоном? с печеньем?.. – ну, право, какой вы!.. Итак, вам все понятно, и понятно, почему вы здесь… мне все известно!.. Я хочу только спасти вас, как толстовца…

Учитель был бледен и нем. Над ним рушились громы. Он говорил:

– Если… если вы дадите честное слово, что вам все известно… все останется между нами… я, как непротивленец…

– Даю слово офицера.

– Если… если никто никогда не узнает… Нет, что вы, что вы… Я – принципиально и честно, как… как… против зла…

– Ну, понятно, понятно, – совершенная тайна. Итак?

– Я… не тайна, но истина… нет, однако, и тайна… я должен говорить только честно и правду… О Молдавском?.. – он, как вы знаете, бывший офицер, он всегда молчит… о Волгиной и Торцевой?., что касается… Во всяком случае, вы понимаете, я совершенно честно… Во всяком случае, забастовку на фабрике Шмуцокса организовали – студент Шерстобитов, конторщик Стромынин и… и учительница Горцева с… с фельдшерицей Волгиной… Я принципиально…

– Может быть, все-таки чаю с печеньем?.. Может быть, вы нуждаетесь в деньгах на лечение?.. – Ну, зачем же так волноваться! – просто знак дружбы и, если хотите, внимания. Мы должны беречь друзей… Вы категорически отказываетесь от клички? – но это самый лучший вид конспирации… – жаль!.. Итак, слушаю дальше. Шерстобитов, Стромынин, – железнодорожный рабочий Обухов?..

Учитель Богородский ушел. В прихожей он столкнулся с Коровкиным. Коровкин поздоровался, как ДРУГ.

Цветков сказал:

– Ну, вот и отлично. В будущем прошу вас встречи иметь с Григорием Елеазаровичем и через него для конспирации иметь со мною связь…

Коровкин осматривал пустоту улицы перед тем, как выйти Богородскому.

Коровкин остался. – В тот день еще с сумерок Цветков посылал унтера на Подол к Полканову, мещанину-художнику, просил на вечер устроить чертогон, запастись проститутками из публичного дома. Григорий Елеазарович Коровкин не принимался в расчет чертогона, – пришел и не уходил. В сердечной благодарности Цветков позвал Коровкина с собою.

– Ох, старость моя и – опосля всенощной… я уж только одним глазком… – сказал Коровкин и с радостью пошел.

На стенах у Полканова висели картины – полкановское представление о человеческом достоинстве и красоте.

Проституток раздели догола, проститутки должны были плясать все, что им приказывали. Утром Цветков мылся в ванной и тер себя щетками. Из Москвы пришла шифрованная телеграмма, дополнявшая сведения, данные учителем Богородским.

И вечером 18-го, в воскресенье, громко задубасили в калитку Молдавского.

Калитка была отперта.

Парадное было открыто.

В дом ввалились жандармы.

В доме были – Никита Сергеевич, Елена Сергеевна, Надежда Андреевна, Клавдия Колосова. Цветков делал обыск. У Цветкова был ордер, им же написанный, на арест Волгиной и Торцевой. Елена Сергеевна и Надежда Андреевна стояли у печки в столовой, покойны и ясны.

Цветков сказал Никите Сергеевичу:

– Итак, капитан первого ранга, – революция кончена? – Вы сожалеете, конечно, что мы живем в стране строгих законов и узаконений, которые не дают мне возможности выдвинуть в данное время против вас ту или иную статью закона? – иначе вы имели бы удовольствие, – не скрою, к величайшему стыду моему, как русского офицера перед русским офицером в отставке, – имели б удовольствие пойти вслед за мною с вашими дамами…

Никита Сергеевич отвернулся, ничего не сказав.

Клавдия Колосова, женщина, о которой в первую очередь зналось, что она всячески бедная и всем обделенная, малограмотная, ставшая старухой с двадцати трех лет, когда утонул ее муж, женщина, которая за всю свою жизнь ни разу на людях не сказала больше одной фразы, главным образом «да» или «нет», – Клавдия Колосова закричала в презрении, в бесстрашии, ненависти:

– Ах, мерзавцы, что делают! Зенкам твоим не стыдно тебе на свет смотреть?! ведь наплевать в них – мало!.. Приличный человек, офицер, говоришь, – сам посуди, – единые-разъединые честные люди нашлись, девушки-красавицы, умницы, – а ты – арестовать!.. Ах, кот сытый, а еще приличный человек!.. Есть у тебя стыда хоть на грош иль нет?!. Ух, кот глаженый!..

– Кто? – спросил кратко Цветков.

– Это я-то кто?! – самый я последний человек, света я ни единый денек не видела, кроме как вот с этими красавицами-умницами, а ты их хочешь у меня украсть, – а говорю я тебе и знаю, – не то что пыль от их башмаков тебе лизать, а и моих подметок ты недостоин!..

– Арестовать! – крикнул Цветков.

– Арестуй, кот сытый, офицер-господин!.. – Арестуй, хуже не будет.

Никита Сергеевич остался один.

Пустой дом остался кругом открытым.

Восстание в Москве было подавлено.

В вечер, когда это стало известно доктору Криворотову, Иван Иванович, как в первый день революции, обнял жену, положил свою голову на плечо жены, – но слез не было.

И в тот же вечер в трактире Козлова был арестован чертановский корзинщик Иван Лукьянович Нефедов. В тот час, когда в трактир пришла весть о гибели московского восстания, – узкогрудый, с выцветшими глазами, в бороде клочьями, – казавшийся пьяным и тем не менее не выпивший ни капли алкоголя, – поднялся над головами людей человек, выцветшие глаза которого засветились настоящим фосфорическим светом, – этот человек протянул вперед руки и прошептал так, что слышали все:

– Всем говорю, миру говорю, – и Уваровку, и Верейское, и все прочие усадьбы сжег я, один я и больше никого. Вяжите меня за всех…

Его вязали. В трактире была страшная драка, ибо большинство бывших в трактире не хотело отдавать полиции Ивана Нефедова.

Глава восьмая

Отцы восстанавливают равновесие

Князь Верейский написал записку Бабенину, просил к себе. Бабенин пришел.

Верейский принял Бабенина – даже не в кабинете, но в приемной, стоя, едва поздоровавшись. Князь долго мял в руках свой носовой платок.

– Голубчик, я говорю приватно, как дворянин дворянину… Ведь вы же блюститель порядка и нравов и… как это назвать?.. Я говорил уже на эту тему… актриса, незаконная жена и… и посещала Молдавского… У вас отобрали оружие…

– Ваше сиятельство, оружие отобрали у многих…

– Да. И даже у меня. Но я не военный… Я ставлю вопрос принципиально… Дама должна покинуть ваш дом. Это – безотлагательно и немедленно. Иначе вы вынуждены будете подать в отставку… Я говорю приватно, как дворянин дворянину… – Голос Верейского стал еще более мягким и ласковым. – Ну, если не можете справиться со страстью… ну, заведите на дому простую девку… или даже новую даму, только где-нибудь подальше, ну, поселите хотя бы в Чертанове.

Бабенин слушал скорбно и сказал скорбно:

– Ваше сиятельство, она сама покидает меня. Князь ласково обрадовался, ласково воскликнул:

– Сама покидает?! – вот и отлично, вот и отлично, голубчик!.. Куда же она исчезает в сиянье голубого дня?..

– Госпожа Волынская, – молвил грустно Бабенин, – сама не желает жить со мною, как с исправником, и сняла себе уже комнату у художника Латрытина-Нагорного…

– У Латрыгина?! – возьмите обоих их на заметку, голубчик…

…Нагруженный коньяком и взволнованный Сергей Иванович Кошкин примчал к доктору Ивану Ивановичу Криворотову, – крикнул с порога:

– Есть! нашел! вот она!..

– Что нашли? – спросил сурово Иван Иванович. Кошкин размахивал книгой.

– Книжечку нашел. Помните, говорили, – чтобы найти себе оправдание. Правильно, все правильно!..

Вот она эта книжечка сочинения Фридриха Ницше, называется– «Так говорит Заратустра», – про сверхчеловека, – там сказано, – «падающего подтолкни!»… – Про меня написано. Никакой то есть совести!.. Я все к Никите Сергеевичу собирался, как бы он меня не обошел, – теперь не пойду. Правильно, все правильно, и смех, и грех, никакой то есть совести, – и даже про женщин написано, что их хлыстом надо. Тут все про сверхчеловека написано, как раз для меня. Падающего – подтолкни. Женщину – хлыстом. Одним словом – слабых долой!.. К ногтю!.. – Кошкин передохнул облегченно, стер со лба пот. – А вы, между прочим, я слыхал, с Аксаковым, с Коцауровым в кадеты организуетесь, – в конституционно-демократическую партию?