А совсем уже за полночь, когда были одни только дыдыкинские звезды во мраке, когда деревья пододвинулись к кострищу, подернувшемуся пеплом, художники, поговорив о сенокосе, который начинался с понедельника, заговорили – о кладе от Пятого года. Он был зарыт под окнами, под третьим окном со двора около маркичевской избы. И художники решили наутро же откапывать клад.

Это было воскресенье. В три часа дня художники пришли с лопатами к дому Ивана Васильевича Маркичева. Была вырыта яма аршина в три глубиной против третьего окна. Рыли под вторым окном. Рыли ближе к первому. Перекопали весь двор Ивана Васильевича Маркичева, Ивана Забелого, заслуженного деятеля искусств.

И клада не нашли, не выкопали.

– Да… конечно, это уж да…

– Пистон, как же ты не помнишь, где ж ты его закапывал?

– Да, ишь, тридцать лет прошло… Я его ночью копал, действительно, вот на этом месте и не так глубо-г ко… А копать – копал – на этом самом месте!

Клада не нашли, не отнесли его в музей, как собирались. Решили клад искать заново. Клад остался в жизни, бывший, как Красная Талка, от которой также ничего не осталось на ее месте; в начале революции, в годы восемнадцатый-девятнадцатый, когда ивановцы трудно голодали и мерзнули, лес на Красной Талке был сведен ивановскими рабочими на дрова; поле около Талки, где собирались рабочие, за тридцать лет застроено рабочими поселками; около моста, который сейчас проведен через Талку, как раз на той излучине, где была лесная сторожка, стоит цементный памятник – на том месте, где в Пятом году был убит, растоптан сапогами черносотенной сволочи Федор Афанасьевич Афанасьев, по кличке Отец, один из руководителей большевистской рабочей ивановской организации Пятого года; на горе за памятником, где тридцать лет тому назад рос дремучий лес, сейчас разместились огороды. Талка навсегда останется заповедником революционных памятей, пусть от нее ничего не осталось. Какая жизнь, какая жизнь начиналась на этих берегах дремучей лесной реки!.. – пусть нет уже этого леса, пусть туда наступил город – все же Талка – заповедник!..

А в понедельник, в три часа утра, художники пошли на сенокос. Травы уже созрели. Впереди шли мужчины с косами на плечах, рядами, – женщины за ними ворошили травы. Под косами падали на землю созревшие пыреи, ромашки, кашки, щавели, иваны-да-марьи. Художники заботливо обходили косами осоку, мордву, чертополох, полынку. Под косами падали благородные травы, на полях происходили события, сошедшие с лаков Баканова, Ватагина, Зубкова. Траву косили художники и колхозники вместе, те и другие – артельщики.

А двадцать первого июля, часов в двенадцать ночи, когда свет был уже погашен и из-за открытого окна тянуло запахом свежего сена, запахом, которым пропахнул весь Палех, – у избы Арбекова рявкнул автомобиль. – Постучали. Арбеков спросил:

– Кто там?

– А это я приехал за вами, – Сергей Иванович услыхал голос Якова Андреевича. – У меня вчера отпуск начался, и сегодня утром я выехал из Москвы. Я за вами заехал, Сергей Иванович. Чего вам тут второй месяц с богомазами сидеть, небось замучились, как с тем монахом, который с нами из Москвы до Суздали ехал!.. Я составил маршрут, – осмотрим Ярославский автозавод, на Горьковский заедем. Можно Ивановский текстиль обследовать. Ознакомимся с нашей соцпромышленностью. На Балахне побываем. Я в автомобиле усовершенствование сделал, – пристроил к потолку походную люльку, как у американцев, на пружинах. Воробушек будет в ней спать, как дома, ни на одном ухабе не тряхнет. Также сделал походную керосинку. Заехал за всем вашим семейством. Имеется палатка. Ознакомимся с промышленностью. У меня отпуск со вчерашнего дня. Заедем в Углич, обследуем, как его там затапливают.

– Вы чего же телеграммы не прислали? – спросил Сергей Иванович.

Яков Андреевич ответил:

– Н-ну, телеграммы… это к чему ж, бумагу марать? – мне заехать удобней. У меня все предусмотрено, ночлег, питание. Спать будем в лесу, умываться по рекам, – ознакомимся с социалистической промышленностью. А телеграмма – зря деньги тратить!

Палех – Иваново – Ярославль – Иваново – Горький – Суздаль – Владимир – Балахна.

Лагодехская заготовка табака – Сясь – Турксиб – Палех – Иваново – «№ 504 Iswestia Ziks Jemen Sanaa Аравия». – «Урумчи. Запади. Китай» – «Sydney MSW. Австралия» – «Pretoria. Южн. Америка» – СССР – СССР – СССР –

За окнами на тесном дворе зисы грузились газетными тюками. Свежая бумага привозилась с вокзалов, с Сяси и из Балахны. Газетные тюки шли на вокзалы – семь вагонов бумаги и полторы тысячи килограмм типографской краски в каждом ежедневном выпуске газеты. На парадном «Известий» работал лифт, как термометр, поднимаясь от нуля первого до температуры шестого этажа, до редакционных кабинетов, до мозга газеты. Лифт ходил по этажам температур страны. В одном из номеров «Известий», – то есть на семи вагонах бумаги и полутора тысячами килограммов типографской краски, – был напечатан небольшой подвал Арбекова о Палехе. Это было осенью. Роман Архипович работал в лесу, промерз и затемно возвращался домой. На колхозной конюшне он распрягал голиковского коня. На пороге дома он соскреб грязь с сапог, вошел в избу, промокший и усталый. Подросток-сын, ученик живописного техникума, протянул газету, сказал весело:

– О нас! – о нас написано!..

Глаза Романа Архиповича сделались веселыми и испуганными одновременно, никак не усталыми.

Палех, 11 июня – 28 июля 1935 г.

Соляной амбар^*

Бабенин, Николай Евграфович, капитан-исправник, полицейский чин, сын коллежского советника из дворян, начав свое существование в пехотном полку российской армии, дослужившись до чина поручика, достигнув двадцативосьмилетнего возраста, – то есть возраста, в коем, по правилам российской армии, офицеры могли жениться, – женившись на помещичьей барышне, – вышел в отставку по армии, перешел на мирную полувоенную должность в полицию, сменил военный на гражданский чин надворного советника, приехал, городничим в Камынск, родил двоешек-девочек, неотличимых друг от друга, Веру и Надежду, а также сына Николая. Девочки-двоешки родились в тот год, когда весь земной шар облетела весть о рождении сиамских близнецов, и в честь них Вера и Надежда были переименованы камынскими остряками в Дэку и Родэку. Первыми воспоминаниями детства сын Николая Евграфовича – также Николай – запомнил отца плачущим над его постелью по поводу того, что и отец, и сын, и Дэка, и Родэка покинуты справедливостью, – той самой, в силу которой совершенно закономерным образом в ближайших приятелях у полицейского исправника оказался аптекарь Израиль Иосифович Шиллер, – что дало даже повод предполагать в капитане-исправнике либерализм.

Верстах в десяти от Камынска проживал наездами на охоту в родовое поместье улан ее величества граф Уваров, человек отчаянных страстей. В Камынске граф заночевывал в Дворянском Клубе, в Клуб тогда переселялся за графом повар, а в парадные комнаты собирались – как приглашенные графом, так и не приглашенные – все всегдашние посетители Клуба, на угощение. Капитан-исправник приходил с молодою женой. Капитан-исправник Николай Евграфович ночью однажды у себя в кабинете нашел записку, где жена прощалась и извещала о своем исчезновении. Через неделю в Камынске знали, что жена городничего, прожив с графом четыре дня в его родовом, отбыла с графом в Париж. Надворный советник Бабенин, как дворянин, писал графу письмо, приглашая его на дуэль. Граф за делами сразу приехать на дуэль не смог. А через полтора года нежданно примчал на квартиру к исправнику и скрежетал зубами, – оба, два дворянина, вместе скрежетали зубами в грустях, ибо и граф оказался покинутым в Париже ради французского маркиза. Дуэли не состоялось, было выпито немалое количество грога с лимоном.