— Товарищ военный! Товарищ военный! — заверещала Ворожева. — Что вы делаете! Вы ошиблись! Ой! Ой! Ой! Помогите!

А кто? Все обыватели сидят по домам на десяти запорах. Война. Даже и собак нет нигде ни одной. А «товарищ военный» все продолжает воспитывать…

У Ворожевой и очки в грязь слетели, а без очков она, как сова днем, ничего не видит. «Товарищ военный», натешившись, зашвырнул подальше березовый кол да и был таков. Попробуй найди. В Ирбите все мужчины военные.

Пришла на утро Ворожева в центральную поликлинику вся в синяках и расплакалась. Судили-рядили все врачи и сестры, кто бы это мог быть. А как узнаешь? И порешили на том, что какой-то, наверное, из ее же бывших больных чем-то был недоволен и решил так жестоко отомстить, а может, и по ошибке.

Потом уже через много времени мы узнали, как дело было, но молчали. И радовались в душе, что хоть немного этой злыдне, да досталось.

Как-то утром, уходя на работу, в воротах столкнулась с военным в форме, вещмешком за спиной, в руках он держал небольшой видавший виды чемодан. В сумерках я сначала подумала, что это мужчина, но, приглядевшись, поняла, что женщина. Высокая ростом, полная, сутулая, с большим загнутым вниз носом.

— Здравствуйте, девушка! Вы живете в этом доме? — спросила женщина хриплым простуженным голосом.

— Да, — с интересом разглядывая незнакомку, ответила я.

— А Ольга Михайловна дома?

— Проходите, — я отворила пошире калитку.

Женщина зашла во двор.

Вечером, когда я пришла с работы, Люба сообщила новость:

— Любовь Израилевна приехала, беременная, с фронта. Должно быть, тут жить пока будет.

Внимательно выслушав Любу, я пошла на кухню, чтобы набрать воды. Ольга Михайловна с гостьей были тут и разговаривали:

— Располагайся вверху, можно для тебя освободить маленькую комнату.

— Нет, Ольга Михайловна, неудобно, у тебя же сыновья большие. Я уж тут обоснуюсь, чтоб они не видали беременную бабу, зачем вас стеснять. Может, и Иван Иванович скоро приедет.

Без шинели и сапог гостья мне показалась еще безобразнее и неуклюжее. В гимнастерке под ремень, с ужасно широким задом, покатыми плечами и большим животом. Военная форма сидела на ней, как на корове черкесское седло. Она была типичная еврейка с большим повислым носом, втянутым ртом и далеко выступающим тяжелым подбородком. «Ну и красавица!» — подумала я и пошла на реку за водой.

К моему приходу Любовь Израилевна сняла военную форму, облачилась в цветастый красный халатик, который был немного ей мал, и стала походить на обыкновенную простую женщину.

Нрава она была очень веселого, то и дело смеялась, шутила:

— Вот и отвоевалась я, брюхо, правда, нажила. Ну и что, подумаешь, кому какое дело. Замуж я ни за кого не собираюсь. Рожу, буду воспитывать и жить.

Человеком она была очень общительным — сразу со всеми в доме перезнакомилась и в первые же дни побывала у всех в гостях.

Под Новый год пригласила всех к себе на кухню, чтобы вместе встретить 1942 год. На кухне затопили печь, поставили варить чугун картошки, наготовили два самовара кипятка, собрали кто что мог к чаю.

— Ой, сколько у меня сегодня гостей! — радостно восклицает Любовь Израилевна. — Как много народу! А за компанию, говорят, и жид задавился! Но я хотя и жидовка, но давиться погожу!

Она знала неистощимое множество анекдотов про евреев и с большим удовольствием, будто настоящая артистка, рассказывала их. Сверху принесли патефон. Собрались одни женщины и ребятишки. Единственный в доме мужчина, Михаил Иванович, в нашу компанию не пошел, извинился и сказал, что у него срочный заказ, да и неудобно одному мужчине быть в женской компании.

Дуся с Женькой пришли, Нюра, ну конечно же, все мы и Ольга Михайловна с ребятишками. Ребятишки жались к камину, голодными глазами посматривая то на картошку, то на вазочку с желтым сырым сахарным песком, то на тонкие черные ломтики хлеба. Наконец вскипели самовары и сварилась картошка. Ольга Михайловна принесла керосиновую лампу, на случай если отключат электричество. Так как ребята очень хотели есть, то как сварилась картошка, все сели за стол. Какого-либо спиртного не было. Правда, Ольга Михайловна сказала, что у нее где-то есть бутылка шампанского, осталась в память от доброго мирного времени, но ведь у стола собрались три беременных женщины, и мы решили сохранить бутылку до дня Победы. Но как бы то ни было, за чаем, хоть и без шампанского, мы произнесли тост за победу русского оружия.

После чая Ольга Михайловна отправила сыновей наверх учить уроки. Женька же уверяла, что у нее уроки сделаны и не хотела уходить, потому что начиналась самая интересная часть нашего вечера — ворожба.

— Товарищи женщины! — обратилась ко всем Любовь Израилевна. — Кто из вас венчан в церкви? Я-то хоть сама и проверчена, да не обвенчана!

— Я, — несмело ответила Нюра.

— Хорошо! Кольцо обручальное есть?

— Есть!

— Давайте золы и чистый стакан с водой, да чайное блюдце, будем ворожить.

Живо принесли на блюдце золы.

— Нюра, бросай в стакан кольцо! С тебя и начнем. Загадывай…

— Про мужа?

— Ясно, про кого же еще? Когда в обручальное кольцо смотрят, гадают только о мужьях.

Любовь Израилевна внимательно посмотрела:

— Вижу! Жив-здоров! Вы скоро увидитесь. Смотри сама, вот он, ну прямо как на фотографии.

Нюра смотрела-смотрела:

— Вроде вижу, вроде нет! Какое-то пятно, если уж очень долго смотреть и думать, то может и…

— Да ну, что ты смотришь же, ясно видно! Он у тебя блондин? Я же говорю, скоро увидитесь.

Потом ворожила Люба про Михаила Власовича. Любовь Израилевна перетряхнула золу, долго и внимательно смотрела и спросила:

— А он вам пишет?

Люба сказала все как есть.

— Ворожба — это предрассудки, и я не знаю. Я ничего не вижу. Все что-то неясно неопределенно. Ждите, надейтесь, ведь на войне всякое бывает. Может, он теперь в таком месте находится, что и писать-то нельзя.

Потом еще много и долго ворожили кто как мог и умел: на картах, на руке, выливали в воду растопленный воск, жгли на подносе бумагу и смотрели на тень. Даже мне наворожили в новом 1942 году кавалера. Надо же было что-то каждой болтать, хоть немного забыться, и болтали кто во что горазд. Так не заметили, как 12 часов подошло.

Стали слушать радио.

Репродуктор долго шипел, кряхтел, и наконец послышались слова: «Дорогие товарищи! Граждане и гражданки Советского Союза! Бойцы, командиры и политработники! По поручению Советского правительства и Центрального комитета поздравляю Вас с Новым годом и желаю всем советским народам в новом 1942 году разбить без остатка наших смертельных врагов — немецких захватчиков! С Новым годом, товарищи!»

Утром на работе все поздравляли друг друга с Новым годом. Прием был небольшой. Мы — санитарки — сделали уже основную работу и сидели, готовили шпатели.

— Вот бы пробраться туда да Гитлера убить! И войне конец бы был, — сказала Ленка

— О! Если бы в одном Гитлере дело! — покачала головой детский врач Юдифь Львовна.

— А вот говорят, если проклинать человека долго, то он умрет лютой смертью. Я еще это от бабушки слышала, — сказала Ленка. — Бывает ли такое? Ведь Гитлера теперь весь мир проклинает. Не правда ли?

— Может быть, и бывает! — рассеянно сказала Юдифь Львовна, — все равно придет время, и он получит свое. Придет возмездие и Гитлеру, и всем его приспешникам.

После Нового года к нам в консультацию пришел из военкомата рассыльный:

— Кто у вас медсестры Буланова, Пахомова и Устинова? — строго спросил он. — Получите повестки.

Устиновой и Пахомовой не было, они работали патронажными сестрами и ходили по адресам, только Буланова находилась в инфекционном отделении.

— Елена, тут к тебе! — позвала сестра. — Повестка в военкомат, завтра к 8 утра.