- Есть, товарищ полковник. Будет сделано.
Ухмыляясь, Харин вышел от комдива, но не успел дойти до места дежурного, как в штаб ворвался, стуча дверью, Шаронов и исчез в комнате комдива.
Вскоре появился запыхавшийся Васько. Он смотрел, на Харина и недоуменно пожимал плечами. За дверью по-прежнему продолжалась «гроза».
- Чего это они? - спросил Васько.
- А все по пустякам… На кофейной гуще гадают: скоро ли будет немец наступать или нет. Будто он согласие спросит… Когда надумает, тогда и будет. А я уверен, даю голову на отсечение: раньше как через год немцу от ударов под Москвой не оправиться. Силы он накапливает. Знаю я их тактику, в академии учили и Мольтке и Шлиффена с Клаузевицем. И скажи, Иван Иванович, людям делать нечего, вот и ищут себе работу. Из армии комиссия приезжала, нашу оборону лучшей признали. А Канашов недоволен. Что нам тут «Уры» строить? С весной сами пойдем наступать. Это немцу не сорок первый.
- Не везет мне… - сказал Васько. - Позарез надо подписать важный документ. Добился дополнительных боеприпасов для дивизии. Сверх лимита. Не заберем сегодня, завтра пиши пропало. А главное - новые санитарные дезкамеры прибыли, на машинах. Голову мне за них прогрызла Аленцова…
Харин сообразил, как можно услужить нужному человеку.
- Давайте бумаги, Иван Иванович, - предложил он, - попытаюсь, авось получится.
И он исчез за дверью грохочущей голосами комнаты с таким видом, будто бросился в бурную горную реку.
«Гроза» за дверью несколько утихла. Харин вышел с сияющим лицом и протянул Васько подписанные документы.
- Думал, он меня за дверь выставит. Злющий такой и красный, как рак вареный. - Майор утирал тыльной стороной ладони вспотевший лоб. - Ох, и дал он мне жизни!… Ради тебя, Иван Иванович, весь удар на себя, принял. Фронтовой дружбы закон знаешь? «Сам погибай, а товарища выручай…»
- Отчаянный ты хлопец, - похлопал Васько его по плечу. - Ловко все у тебя получается.
- Ну какой разговор! Для вас я, Иван Иванович, хоть черту в зубы. Понимаю: дело важное.
А в это время в комнате комдива шел такой разговор.
- Крепость любой обороны прежде всего в людях, - сказал Шаронов. - А из нашей «неприступной» обороны немецкие разведчики утащили нескольких ротозеев.
- Ты, комиссар, говори, да не заговаривайся. За такое, смотри, и тебе можно положить на стол партбилет. Ишь, чего выдумал! У нас за последние месяцы ни, одного такого случая не было!
- Были, да мы не знали, и сейчас бы не узнали, если бы не коммунисты: они мне тоже глаза протерли. А то читаю ваши «благополучные» сводки и донесения - все в порядке, но, оказывается, дело не совсем так обстоит.
- Не может быть! В каком это полку?
- У Коломыченко были за последние две недели такие случаи… А только ли у него? За это не ручаюсь. Проверю…
Канашов по уверенному и спокойному тону разговора комиссара почувствовал, что он прав и не выговаривает ему, не злорадствует, а болеет душой за дело.
- Едем немедленно в полк, - сказал решительно комдив и встал. - Предупреди Харина, чтобы он не вызывал сюда Коломыченко.
- Поедем. Жаль только, что раньше мы с тобой этого не сделали.
2
На командном пункте полке они не застали подполковника Коломыченко, но встретили Аленцову. Она сообщила, что сегодня утром командир полка отправлен в госпиталь медсанбата с очень высокой температурой.
- Что с ним такое, Нина Александровна? - с беспокойством спросил Шаронов.
- Пока еще трудно сказать. Предположительно - воспаление легких,
- Почему же мне не сообщил ничего комиссар полка? - развел руками Шаронов.
- И я тоже ничего не знал, - сказал комдив. - Чего это они скрывают?
- Я звонила вам, - сказала Аленцова, - но Харин мне отвечал, что вы слишком заняты делом…
- Заняты, заняты, - перебил Канашов возбужденно, как будто она была в том виновата, - А жизнь командира в опасности - это не дело?…
- Услужливый дурак, - покачал головой Шаронов, - опаснее врага…
В землянку ворвался запыхавшийся молоденький боец в мешковатой, нескладно сидящей шинели и без разрешения (видать, новобранец) выпалил:
- В овраге на мине связист подорвался!…
Не такое уж это на фронте редкое событие. Привыкнуть к смерти нельзя, но гибель товарища или его ранение здесь так часты, что все глядят на это, как на обычное явление. И только бойцы-новички и командиры переживают все это болезненно и тяжело.
Аленцова видела, что еще минута - и Канашов с Шароновым дадут, как говорится, «дрозда» этому с непривычки насмерть перепуганному парню. Конечно же, бежать ему надо было не в штаб, а в санроту или в санвзвод. Но молоденький парнишка обращался не к ним, высшим начальникам. Нарушая уставные требования и субординацию, он глядел только на Аленцову и говорил только ей. Видимо, эта стройная, с легкой, уверенной походкой и сильным голосом женщина казалась ему единственным человеком, кто был властен над жизнью его товарища. Аленцова поднялась, на ходу застегивая крючки своего матерчатого полушубка, подхватила сумку санинструктора, висевшую на стене (она всегда брала ее с собой, выезжая в полки, хотя над этим посмеивались и тогда, когда она была хирургом, в медсанбате), и, не говоря ни слова, выбежала из землянки.
Канашов и Шаронов несколько минут сидели молча.
«Деловая… Назначением своим не кичится. И как врач не брезгует никакой работой, когда вопрос идет о помощи человеку», - думал про себя Шаронов.
«Горяча больно… Все своими руками хочет сделать», - отметил про себя Канашов. Он хорошо знал по опыту, что это качество особенно свойственно молодым командирам и нередко приводит их к подмене обязанностей подчиненных. Но все же в душе он гордился Аленцовой, И ему очень хотелось бы, чтобы эта драгоценная в любом деле энергия и желание все видеть и делать самой со временем сочетались у нее с умением требовать этого и от своих подчиненных.
Канашов встал.
- Пошли, Федор Федорович. Мы и без Коломыченко его хозяйство проверим.
- Пойдем.
Было около четырех часов. Короткий зимний день догорал в надвигающихся из-за горизонта сумерках. Снежная заметь стала гуще, плотней, и после жарко натопленной землянки холодные шлепки вьюги показались даже приятными. Метель напрочь заровняла проложенные с утра людьми в снегу пешеходные тропки. По колено проваливаясь в сугробы, Аленцова без провожатого, пожалуй, заблудилась бы в этом белоснежном мечущемся море. Она и оврага не разглядела - казалось, все еще ровное поле впереди, и только почувствовала, что земля ушла из-под ног, и она упала мягко, неслышно. Снег попал за воротник и в валенки, и стало холодно рукам и коленям.
В овраге, как в траншее, стало тише. Ветер как будто полог отдернул, и Аленцова сразу увидела бойца. Он лежал ничком, как-то беспомощно н доверчиво припав щекой, грудью, всем телом к земле, но снег вокруг него уже был не бел, а сер, запачкан, запылен поднятой взрывом землей, и под ногами его расплылось большое пятно. Оно темнело уже, но еще не стало черным. Аленцова знала, каким оно было еще несколько минут назад. Удивительно ал и горестно ярок цвет свежей крови на снегу. Мельком посмотрев на лицо проводившего ее бойца, она заметила его взгляд, полный ужаса. Он глядел на раненого, но не в лицо его, а на нижнюю половину тела. Раненый лежал сейчас навзничь, но правая нога его так и осталась, как была, носком внутрь.
- Это что же, сестрица? - еле выговорил он, показывая на нелепо лежащую ногу.
- Снимай с него ремень! - коротко и сухо приказала Аленцова. Она торопливо порылась в своей сумке, пощелкала пальцем по ампуле, набрала шприц, расстегнула на раненом шинель, гимнастерку и, оттянув кожу на худой мальчишеской груди, сделала укол.
Боец снял с товарища ремень. Руки у него дрожали. Аленцова быстро и сильно затянула ремень почти под пахом на раненой ноге. Поглядела, нагнувшись: кажется, крепко, перестало расплываться пятно на снегу. Потом взяла ножницы.