Но так уж человек устроен, что он всегда надеется выскочить целым из всех переплетов. И хоть пишу я вам это, рассчитанное на плохой исход письмо, но думаю все же, что оно не пригодится, что и дальше нам с Маришкой будет также везти. И мы двинемся к вам оба целыми после войны, и все будут живы, и на много, много дней хватит рассказывать всего друг другу.

Мариша говорит, что она родилась в чепчике — значит, счастливая. И мы все это последнее время, когда попадали в переделку, шутя вспоминали чепчик.

Нет, нам зверски везло! Могли быть убитыми любым способом — и выскочили без царапины. Имели все шансы заболеть любой болезнью, пропасть с голода и прочее — и это миновало.

Так было до сегодня — 19 июня 1942 года, что будет дальше — не знаю. Завтра... все может случиться.

В данном случае я утешусь тем, что, если не всегда действовал искусно, то всегда искренне. Не продавался ни оптом, ни в розницу. Служил тому, во что верил, и ненавидел то, что надо было ненавидеть. И прожил тридцать один год с половиной без того, чтобы продавать свою совесть и свои убеждения. Это тоже счастье.

И в личной жизни — в своей интимной — нашел, что дано найти человеку — женщину, которая стала настоящей подругой и спутником к той цели, куда шел. Жаль, если не удалось дойти. Ну что ж? Это обычно.

Если не будет меня — очень прошу: берегите Маринку. Она — большой молодец. И то, что она была у меня, тоже счастье, не часто выпадающее людям.

Дайте обниму вас крепко, родные, а вы — всех остальных за меня, кто выживет.

Ваш Герман

Село Вильховая Одесской области, Грушковского района. Дом Яремчука Ликьяна Андреевича.

19/VI-1942 г.

Дружище мой!{2}

Сегодня 19 июня 1942 года. Если ты благополучно вырвался из днепровского окружения, если прожил зиму, если не мотнулся вперед с армией под Харьковом — значит жив, пишешь и воюешь за Советский Союз.

Я же сегодня еще в Вильховой — на Маруськиной родине, в тридцати километрах южнее Умани, т. е. в немецком тылу. Где буду завтра и буду ли — черт его знает. До сих пор нам с Маруськой удавалось выскочить целыми из всех переделок. Девять месяцев назад, когда стало ясно, что мы окружены, получили приказ проскочить в Киев. Вместе с армией под Оржицей пытались проскочить на Восток. Не проскочили. Позже думали прокрасться к своим — не прокрались. Тогда попытались добраться сюда, добрались. Пережили зиму — во всяком случае остались живы. Так что вот уже восемь месяцев, как я на территории, занятой немцами. До сих пор удавалось выкручиваться из всех историй. До сих пор не удалось связаться с кем-либо или с чем-либо, что бы помогло или проскочить на ту сторону или хотя бы передать написанное.

Через несколько часов я должен отправиться в районные организации. Что именно там ждет — не знаю. Все может быть. Ускользнуть нельзя. Поэтому на всякий скверный случай пишу. Марийкины старички, или она, или еще кто-либо, если будет возможность после — если от меня не будет ни слуху, ни духу — передадут.

Когда стало ясно, что мы у немцев, когда Маруська и Борис Кузнецов (это сержант из 5-ой армии, парень с Алтая) вынесли меня из оржицкой каши, когда прокрасться через Сулу и южнее Хорола не удалось, — я понял, что оказался у немцев и что это плохо вообще, но не так уж плохо, когда останусь жив да не потеряю способности видеть и писать. Думал, по остаткам еще той довоенной наивности, что выскочить удастся скоро — ну, зимой. Соответственно строил работу, какую мог, и, как выражаются здесь о нашем брате, «выглядал красных». Если же теперь отправят в Германию (лучший вариант еще) или ликвидируют, как евреев, от того, что накопилось в голове, будет очень мало пользы и для литературы и для политики. Тогда используй, что можешь.

Есть несколько глав романа, который должен был рассказать о молодом парне, немного идеалисте, мечтателе, философе, который прошел через фронт, многое почувствовал, увидел, понял и кое-что сделал.

Есть рассказы. Они не переписаны. Последнее время чертовски трудно было работать. Может, разберешь.

Есть просто записи, дневниковые вроде. Если со мной что-нибудь случится — используй, как найдешь нужным. То ли сам — это лучше, то ли кому передай...

...Фашисты строят всю свою агитацию, все воспитание на спекулятивном использовании: а) самых биологических инстинктов, б) самых высоких фраз и понятий. Вы — немцы, каждый господин, и имеете право на рабов (пусть у Круппа миллион, а у тебя одна марка, но вы оба можете быть рабовладельцами, как высшая раса). Все люди не стоят вашей подметки. Если хочешь жрать больше, убей больше людей. Хочешь носить лишний костюм — уничтожь жидов и т. д. И тут же «социализм», «рыцарство», «цивилизация против монголов» и т. д. для потребы более совестливых...

Вот кое-что из вопросов.

А что касается литературы, мы оказались слепыми котятами, книжными художниками.

И поверь... Но к черту выводы. Жаль, что мы не можем сейчас сесть за стакан вина и потолковать, и покурить! И помечтать, каким будет тот мир, ради которого все делается.

Жаль, что мы того не увидим. Ну что ж, не мы первые так.

Пора спешить, дружище! Давай обниму и пожму лапу. Будь здоров, живи и пиши побеспощаднее. Что касается меня — если будет жива, записи тебе передаст Маруся.

Герман

Вильховая. 19/VII-1942.

Дневник

[1942 г. Май — июнь]

7 мая 1942 г.

Марусина{3} родичка Лида зимой вышла замуж за пленного Сашка. Перед свадьбой спрашивали: «Кто? Неужели пленный?»

— Пленный. А пленные разве не люди?

На уговоры отказать ему отвечала:

— Справим свадьбу, а там — что будет.

Он до этого говорил:

— Женюсь. Только пусть она раньше скажет, что ко мне в Ярославль поедет. Нас там узнают сразу. Вот женщины, правду говорят, быстрее перестраиваются. Они как-то с немцами ближе. Смотришь, идет панка панкой. Только по кацовке и отличишь.

Вместе с другими пленными его забрали месяц назад в гестапо. В воскресенье пришел: «Утек я». В понедельник только встал, умылся — явились полицаи (оказывается, соседка чуть свет побежала, донесла. Основание: моих нету — и его пусть не будет). Арестовали. Сашка и Лиду увезли в район.

С 1 мая объявление: «Запрещается светить по вечерам и устраивать веселья».

Вчера весь вечер пели за рекой — там было все сельское начальство. Свадьба. Светит везде, даже в управе.

8 мая 1942 г.

Тепло. Даже сквозь стекла слышно: жужжат пчелы. Над речкою зеленой дымкой покрываются вербы. Сегодня куковала кукушка — «зозуля» по-украински. И на огороде по озими ветер уже отливает волны. Заканчиваются работы на огородах. Маруся уже который день копает в лесу «улички» — хочет садить кукурузу. Приходит, вытягивается без сил.

Я домовничаю, почти одиночествую. Выполняю посильную работу: кормлю поросят, кур, мотаю нитки на клубки.

Что-то очень паршиво. Нет сил. Устал от всего. Хочется и не хочется видеть людей. Соскучился о них, а в то же время так легче. Трудно молчать, поддакивать, даже когда хотелось бы дать в морду.

Вот хожу по огороду. Узкая стежка — двум не разминуться. Справа — озимь, слева — еще не взошедший картофель. Эта узкая дорожка от конюшни до речушки — вся территория, по которой могу ходить, не оглядываясь, не ожидая неприятных встреч. Немного: 100 метров на 40 сантиметров.

Вчера над речкой, летело пять чаек. Белые с пепельной грудью.

Соседский мальчуган:

— Черногузы.

— Нет, чайки.

— А их можно есть?

Я узнал: летят на север. Часа через три-четыре могут быть у наших.

Так думалось и когда журавли летели, особенно ночами, и когда невидимые перекликались над хатой на север идущие гуси. Даже когда облака движутся туда, белые, крутые.