— Новые фокусы!.. Но благодарите бога, если эти сионистики не выкинут еще какой-нибудь номер!.. — ворчал толстяк ювелир.
Пассажиры снова стали поносить и холуцев, и англичан, и тот час, когда сели на это судно… Отведя душу, они стали расходиться по местам, однако никто не спешил укладываться на ночлег. Когда совсем стемнело, а гирлянды огоньков на берегу заблестели особенно маняще, люди погрузились в созерцание этого зрелища и в грустные размышления. Установилась гнетущая тишина.
Вторая ночь на лишенном воды и света судне была для пассажиров еще мучительнее. Терзали жажда, голод и все усиливающееся тошнотворное зловоние…
Еще с вечера Доди перенесли в музыкальный салон, где находились трупы убитого холуца и его напарника, скончавшегося от ран. Мальчика положили с ними рядом на полу и также накрыли черным покрывалом с вышитой на скорую руку белой шестиугольной звездой. У изголовья сына, возле трех коптящих свечей, воткнутых в грубо смастеренный из жестяной банки подсвечник, опустилась на колени в полуобморочном состоянии Шелли Беккер.
В сторонке стояли Хаим и толстяк ювелир, который все еще не мог угомониться:
— Что только они натворили, эти сморкачи-холуцики!..
— Не вздумайте послушаться их приказа! — шепнул ему Хаим. — Свои документы на въезд в Палестину не рвите!..
— Чтобы я рвал свои документы?! — возмутился ювелир. — Пускай эти сморкачи вырвут сначала себе языки!..
— Тс-с… — остановил его Хаим, кивая на группу богомольцев в глубине музыкального салона.
Там столпились люди. Они беззвучно шевелили губами и в такт молитве слегка раскачивались. То один, то другой вдруг всхлипывал, но тут же замолкал, и снова становилось тихо… Незаметно в эту тревожную тишину вползали доносившиеся издалека звуки скорбной мелодии, исполняемой на скрипке… Шелли Беккер встрепенулась, подняла голову. Огненные блики от свечей осветили ее глаза, полные слез… В памяти женщины ожило ее недавнее прошлое, отец, муж, муки матери в концлагере и ее бегство из него.
…Заключенные в арестантской одежде прикатили к воротам с вывеской «Арбайт махт фрай» телегу, загруженную трупами женщин, на руке каждой были вытатуированы номер и буква, руки были так вывернуты, что сразу был виден номер.
Из домика у ворот вышли два эсэсовца, один — с тонким металлическим прутом. Проходя мимо кустарника и насвистывая веселую мелодию, он лихо рубил прутиком зеленые ветки… Второй следовал за ним с листом бумаги в руке и висевшим на груди автоматом. Оба подошли к телеге, и эсэсовец с прутом принялся считать трупы.
— Один, два, три… — звонко произносил он, тыкая прутом в безжизненно свисающие руки.
Эсэсовец с листом бумаги между тем украдкой переглядывался с заключенными, притащившими телегу.
Те в свою очередь с опаской наблюдали за эсэсовцем с прутом, продолжавшим считать:
— …Пять, шесть, семь, восемь…
На слове «шесть» он ткнул прутом руку женщины, лица которой совсем не было видно. Через мгновение на руке появилась кровь, узким ручейком потекла к татуированному номеру 231088…
Первым заметил это эсэсовец с листом бумаги. На мгновение он обомлел от испуга, однако тут же спохватился и лишь взглядом обратил внимание стоявшего у телеги заключенного на струйку крови.
Эсэсовец с прутом тем временем продолжал считать:
— …Девять, десять, одиннадцать…
В эти секунды один из заключенных быстро вытер, со свисающей руки кровь… Но эсэсовец с прутом все же заметил какое-то движение позади себя и резко обернулся. Он увидел, как заключенный отпрянул от телеги…
— Ты что там делаешь, грязная свинья?! — зычно крикнул эсэсовец.
— Я, господин обершарфюрер… — запинаясь, ответил заключенный, — поцеловал даме руку… На прощание…
— Гм-м… Ты был близко знаком с ней??
— Так точно, господин обершарфюрер!
— В таком случае… кру-у-гом! — скомандовал эсэсовец и, когда заключенный повернулся к нему спиной, достал из кобуры пистолет.
— Сопровождай свою даму и дальше… — со злой усмешкой произнес он и выстрелил заключенному в затылок.
…Узники молча положили труп собрата поверх остальных мертвецов и в сопровождении эсэсовца с автоматом выволокли телегу за ворота лагеря…
Вскоре они добрели до края заросшего кустарником оврага, по ту сторону которого виднелся лес. Телегу быстро разгрузили. Последним заключенные понесли к глубокому, извилистому оврагу тело убитого эсэсовцем узника, пожертвовавшего своей жизнью ради спасения женщины.
А по дну оврага уже пробиралась, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, женщина. Она пыталась остановить кровь на руке с номером 231088…
С тревогой вслушиваясь в знакомую с детства скорбную мелодию, Шелли вспомнила встречу с мамой и произнесенные ею тогда слова: «В концлагере смерть отступила. Ее другие приняли за меня… Но жизнь иногда бывает хуже смерти…»
Сидя на ящике с противопожарным инвентарем, мать Шелли играла с таким чувством, словно бросала вызов всему ужасному, жестокому. То с плотно закрытыми глазами и сжатыми губами, точно испытывая жгучую боль, то встряхнув головой и широко раскрыв глаза, она резким движением прижимала подбородком скрипку и продолжала играть все яростнее.
На пароходе никто не спал. Молчаливо слушали музыку люди и вспоминали все постигшие их несчастья, оплакивали безвременно погибших родных и близких, свою горькую участь…
Слезы катились и по щекам Шелли, сидевшей в музыкальном салоне у изголовья трупов. И со свечей, словно слезы, ползли капли растопленного воска… А в сторону, в темном углу салона, все еще раскачивались в такт молитве богомольцы, все чаще раздавались всхлипывания, порою переходящие в приглушенное рыдание.
Уже наметился рассвет, стал вырисовываться английский эсминец с грозно направленными на пароход пушками и часовой на нем, а на палубе «трансатлантика» старуха с взлохмаченной седой головой все не переставала играть. Безумные глаза, белое как полотно, испещренное морщинами лицо, заостренный, с горбинкой, нос, оскал плотно сжатых зубов и морщинистый подбородок, который то резко отрывался от скрипки, то прижимался к ней, — все в облике этой женщины выражало безмерное страдание и грозящее катастрофой перенапряжение сил.
…Смычок молниеносно взлетел вверх и… на секунду судорожно задержался на месте. Мелодия внезапно оборвалась. Высохшие жилистые пальцы скрипачки разжались, и смычок, со стоном скользнув по струнам, упал… Вслед за ним звонко ударилась об пол и скрипка. Оборвалась струна… С помутневшими глазами и полуоткрытым ртом старуха опрокинулась навзничь…
Сбежавшиеся люди увидели на безжизненно повисшей руке татуировку — 231088…
Один за другим люди отходили с огорченным, безнадежным видам. Кто-то спросил:
— Умерла?
— Хуже. Паралич…
От Шелли это пытались скрыть. Сказали, что мать почувствовала себя плохо, но ей непременно станет лучше…
Хаим и Ойя валились с ног от усталости. Они не отходили от пианистки, ухаживали за ее матерью. Тем временем с парохода исчезли матросы в малиновых беретах. Оба эсминца снялись с якоря. Хаим заметил это, когда совсем рассвело и неподалеку от парохода вместо эсминцев оказалась канонерская лодка британской береговой охраны.
Едва взошло солнце, как измученные, помятые пассажиры засуетились, торопливо стали куда-то ходить, на ходу о чем-то говоря, словно дел у них было по горло, а до высадки оставались считанные минуты. Переодетые холуцы опять сновали по палубам. Штаб «хаганы» после ухода эсминцев снова что-то затевал.
Лишь немногие пассажиры спокойно стояли у перил и подолгу рассматривали видневшиеся вдали причалы, пристань и еще погруженный в сон город.
Но вот со стороны порта показался быстроходный катер. Приблизившись к пароходу, он описал широкий круг, сбавил ход и остановился между пароходом и канонерской лодкой. На борту стоял человек в белой блузе, он крикнул в рупор:
— Шолом, иудеи! Да будет счастливым ваше прибытие на обетованную землю, родственники желанные!