— Не похоже… Говорит, товарищ этот — известный в партии человек… Ученый!
— Сигуранца может сочинить все что угодно! Будто первый раз они пытаются подложить нам мину…
— Ну, профессор наш тоже не олух, чтобы клюнуть… Уверяет, что это известный ученый!
— А фамилию этого ученого он не назвал?
— Ну, что ты… Конспирацию соблюдает…
Они выехали на широкую магистраль шоссе Жиану.
— Вот что, Аурикэ, — сказал Захария после долгого раздумья. — Завтра же, и как можно пораньше, объясни Букуру, что неразумно, нельзя скрывать от нас фамилию человека, которого он, как ты говоришь, выручил. Мы должны знать, кому предназначена эта литература, которую он привез, и кто тот товарищ, который передал ее ему!
— Он сказал, что на днях скажет, куда надлежит ее доставить…
— А если это ловушка? Мы должны проверить, и, возможно, нам придется в самом срочном порядке что-то предпринять, чтобы самим не попасть в лапы сигуранцы и Букура вывести из-под удара! А мы теряем время, играем в прятки… Это уже несерьезно!
— Понимаю я… Только наперед знаю, что, как только заикнусь насчет провокации, он задаст мне жару… Ты не знаешь его! Это ведь профессор Букур!..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Спустя день после того, как Хаим был свидетелем убийства Майкла на тайном ночном сборище в кабинете Симона Соломонзона, он читал:
«…ни выстрелы из-за угла, ни расстрел в упор никого уже не удивят. Какую бы окраску ни носил разбой — совершен ли он с целью ограбления или ради мести, — иудеев не сломить! Повеление всевышнего — «в крови своей жить будешь!» — приучило наш народ к смирению и терпению, а каинов грех испокон веков сопутствует ему… Если кровь людей наших льется на мостовых городов или в песках пустынь, то и это не ново, как не ново терпение наше. Но как всякое добро или зло не бесконечны, так и смирение народное должно иссякнуть. Придет долгожданный день, когда всевышний наделит избранный им народ силой и мужеством. И, как лучи солнца, восходящего из-за гор, проблески этого великого часа уже видны и ощутимы всеми нами! И тогда за все муки и страдания народ наш будет отомщен с лихвой. Ибо если повеление всевышнего гласит: «В крови своей жить будешь!» — то из этого с полным основанием вытекает, что в крови этой враги наши захлебнутся! Пусть же новый акт насилия, жертвой которого на этот раз оказался прибывший из-за океана верный сын Исраэля, приблизит час сурового возмездия! Пусть же кровь ушедшего от нас в расцвете сил и красоты души единоверца вопиет о мщении…»
Хаим читал и не верил глазам своим. Реббе Бен-Цион Хагера — было имя автора. Это ему на тайном сборе в присутствии еще живого Майкла была воздана всеобщая хвала. И теперь именно он был запевалой в хоре лжецов, на все лады утверждавших в прессе, что злодеяние совершено врагами народа Израиля, прозрачно намекал на иноверцев, живущих бок о бок с ними.
Хаима охватила тревога при мысли, что раввин мог приехать с Кипра в «страну обетованную». И чем больше он думал о нем, тем страшнее становилось: «Неужто и в самом деле все здесь строится на лжи и крови?» Он попытался отвлечься, перевернул листок. Внимание его привлек набранный жирным шрифтом и заключенный в траурную рамку текст. Это было краткое официальное сообщение, доводившее до сведения местных читателей о случившемся, заверявшее американцев в том, что администрацией предприняты все меры к отысканию убийц и преданию их в руки правосудия.
Хаим понял, что вокруг этого убийства затевается какая-то темная и сложная игра. Но он не знал еще, что в тот день кругом только и трубили «о трагедии, разыгравшейся на глухой тельавивской улочке». Газетный листок «Мизрах» вышел с небывалым до тех пор опозданием: вместо утренних часов он появился в продаже только вечером, а вкладыш к нему отсутствовал… В действительности он распространялся тайно, и печальному случаю в нем было уделено несколько строк.
Неведомый автор этих строк, прозвучавших, как гром среди ясного палестинского неба, задавал неожиданные вопросы:
«Хотелось бы знать, почему полиция умалчивает о том, что злодейски убитый американский гость прибыл в страну праотцов не из-за океана, как все были склонны думать, а после длительного пребывания в столице третьего рейха? Хотелось бы также знать, — спрашивал автор, — почему следственные органы ни словом не обмолвились о том, с какой целью этот человек ездил в Германию? Не менее важно знать, какие переговоры вел он там с высокопоставленными лицами из ближайшего окружения германского канцлера? Наконец, кому конкретно он пришелся не ко двору: американским боссам, пославшим его в Германию, нацистским бонзам, с которыми он вел переговоры, или их агентуре в Палестине во главе с великим муфтием иерусалимским Амин-эль-Хуссейном? Вещи все-таки надо называть своими именами, хотя сам факт обнаружения трупа между греческим, латинским и мусульманским кладбищами древней Яффы красноречиво свидетельствует о том, чьи руки обагрены кровью!..»
Заметка тотчас же возымела свое действие: шумиха, поднятая по поводу убийства американского подданного и лихорадившая обывателей, вдруг сразу испуганно прекратилась. Многие знали, что поместивший загадочную статейку в листок, который считался независимым, в действительности был органом штерновской группы.
— Смотри, Нуцик, — заметил Хаим, — о Майкле уже ровным счетом никто даже и не заикнется, словно ничего не было.
— Ну и что же, — равнодушно ответил Ионас, будто речь шла о пустяковом деле. — Я и сам все забыл… И вообще, чем меньше вспоминать об этом, тем лучше… Есть у нас дела поважнее. Сегодня, между прочим, предстоит принять большую партию миндаля для Европы. Для «Хекал лимитед ин цитрус» зафрахтован пароход под рожки-силикуа. Грузиться, правда, он будет в Хайфе. Я сам поеду туда. Вот-вот должен подойти и пароход с очень ценным грузом… Так что дел, Хаймолэ, как видишь, хватает! Что касается ренегата Майкла, то наш хавэр Штерн метко сказал: «Труп недруга не пахнет дурно!» Понял? И между прочим, Хаймолэ, тебе не мешает это запомнить… Все-таки кем сказано!
Разговор этот состоялся рано утром в портовом пакгаузе. Вскоре Нуци Ионас уехал в Хайфу. На погрузочной от экспортно-импортного бюро Хаим остался «за главного»: Давида Кноха пока не было. Редчайший случай! Обычно главный экспедитор приходил раньше всех и уходил последним: всегда у него были какие-то дела в администрации или в таможне порта. Причем околачивался он там, как правило, до начала рабочего дня и после его окончания. Это обстоятельство Давид Кнох всегда использовал для бахвальства в узком кругу особо доверенных людей: «Я не белоручка ашкенази Ионас. Это он является в порт, как врач на визит к больному: не успел порог переступить, как уже ждет на лапу пятифунтовку и поглядывает на дверь… С такими лодырями разве воссоздашь собственное государство? Я бы их всех на фарш пустил, честное слово! Пригодились бы хоть на удобрение Негеевской пустыни! Все-таки польза…»
Перед отъездом Ионас поручил Хаиму Волдитеру взять в товарной кассе порта чистые бланки фрахтов для оформления грузов. Выдавали их только в первой половине дня. Но тут, как на грех, стали подъезжать к разгрузочной рампе машины с мешками, наполненными миндалем. Пришлось задержаться: надо же проследить, как положат первые ряды яруса.
Судна еще не было, и потому Хаим поспешил в порт. У пакгауза его обогнал Кнох.
— Шолом, хавэр Дувэд Кнох! — несколько заискивающе проговорил Хаим.
Ответа, как обычно, не последовало. Бестактность Кноха не была новостью для Хаима, тем не менее он почувствовал себя сконфуженным. После того как Хаим стал принимать участие в выполнении щекотливых операций, главный экспедитор начал было обращаться с ним более или менее по-человечески. Казалось, он убедился в исполнительности «лапши», как прозвал Хаима Кнох, и в том, что тот умеет крепко держать язык за зубами. Это была первая «заповедь» главного экспедитора. Но и она, видимо, отошла теперь на задний план. Мысли Давида Кноха были заняты чем-то более значительным. В подобных случаях он становился неузнаваем: работа настолько его увлекала, что сам Теплиц, дядюшка Симона Соломонзона, говорил не без гордости: «Наш главный экспедитор так окунается в свою работу, что ничего больше не видит, ничего не слышит и никого уже не признает… Иногда даже меня!»