Скулы Филимона заходили, забегали глаза, блеснули жгучей искрой. Заскрежетал он зубами так, что даже у Никиты мороз по спине пробежал.

— Не столь ты грозен, государев приказчик Христофор Кафтырев! Коль задумал мне подарочек — два столба с перекладиной да тугую петельку на крепком крюке, я смастерю тебе отдарочек — диковинную вещицу, век будешь помнить!

Филимон к ватаге вышел, зычным голосом ее окликнул:

— Атаманы-молодцы, острогу Братскому не стоять — повалим! Приказчику государеву, мучителю Христофору Кафтыреву, не жить — убьем!

В ответ ватага всполошилась, разбуянилась:

— Не стоять!

— Повалим!

— Лиходея-приказчика спихнем, ногами раздавим!

Слышался Артамошкин голос:

— Воля!

К ночи ватага Филимона стала пополняться. Приходили крестьяне пашенные, босяки острожные, беглецы и прочий гулявый и бездомный народ. Шли кто с чем мог: с пищалями, вилами, рогатинами, кольями, а кто и просто с дубьем. Рать собралась не малая. Трясли мужики широкими бородами, скалили злобно зубы, рвались в неравный бой с ненавистным острогом.

Рано утром ватага выступила. Вмиг повалили и разнесли по бревешкам несколько лавок, разгромили казенную избу — ту, что стояла на площади.

Покатилась ватага горячей лавиной на острог. Ощетинился острог, принял бунтовщиков огнем из пищалей, тучей стрел и градом камней. Бунтовщики то отступали, то вновь бешено бросались на острожные стены, падая и истекая кровью.

Чалык стоял за раскидистой сосной и пускал меткие стрелы. Артамошка палил из пищали.

Целую неделю безуспешно нападала ватага на острог, много ватажников полегло замертво, много было поранено, покалечено, а острог стоял серой неприступной скалой, и, казалось, никакая сила не могла его свалить. Отступила ватага, разбросалась лагерем поодаль. Затревожился Филимон. «Крепок острог! Велика острожная сила!»

Среди ватаги шел ропот: на исходе были запасы, немного осталось пороху и свинца, да и живая сила поубавилась.

На рассвете ватажники вновь ринулись на острог. Хотел Филимон взять его приступом, коль не удастся взять — сжечь. Вновь отбился острог, и вновь понесли ватажники большой урон. Малодушные тут же разбежались неведомо куда.

Собрал Филимон круг. Зло смотрели на него ватажники. Взошел он на высокий помост, шапку снял:

— Люди вольные! Пусты наши хлебные мешки. Как жить будем? Нет у нас ни пороху, ни свинца. Как воевать будем? Прогневили мы царя и бога. Как спастись от лютой казни нам? Может, разбредемся по лесам?

— Ого-го-го! — загудела толпа. — Обломали зубы да хвост поджали! Негоже, атаман!

Вылетел вперед Никита Седой, багровый от злости, сумрачно огляделся:

— Не дело сказал, атаман! Нам ли, вольным, на плаху голову класть! Нам ли, вольным, слезы пускать! То негоже!

Ватажники бушевали:

— Острог крепок! Зубов не хватит!

— Острог — сила!

— Ослабели люди!

— Приказчик всех побьет!

«Мала сила, — подумал Филимон, — мала!» И сам устыдился своего малодушия. Вскинул голову, в усы улыбнулся, в глазах искры вспыхнули. Шагнул он, грозный, неустрашимый, на край помоста, чтоб слышны были его слова:

— Не отдадим волю!

— Не отдадим! — подхватила толпа и заколыхалась, как волны в бурю.

Филимон горячился, далеко слышался его голос:

— Вокруг нас силы людские превеликие: крестьяне окрестные, юрты бурят, стойбища тунгусов. У всех горькая доля, всем приказчик — вор и лиходей! Все пойдут под наше знамя!

— Дело говоришь! Дело!

— Говори, Филимон! За сердце берет!

— Шли лазутчиков! Шли умельцев! Пусть скликают людишек лесных!

…Разослал Филимон людей на все четыре стороны. А сам остался держать острог в осаде малой.

Никита Седой вызвался стойбища эвенков всполошить, поднять эвенков на войну с лютым казнителем — приказчиком. Взял Никита с собой лазутчиком Чалыка. Лучшего и не сыщешь: и глазом остер и умом не обижен, а главное речи эвенкийские разумеет.

Вызвался ватажник Степан Громов всполошить бурятские юрты, поднять на войну все бурятские улусы[12]. Взял он в лазутчики себе Артамошку.

Рыскали по тайге, по лесам дремучим, по бурятским улусам, по стойбищам эвенков Филимоновы посланцы. Наполнялась тайга людским гамом, забушевала в ней невиданная буря.

Чалык и Никита Седой вихрем метались по тайге. Чалык подъезжал к стойбищу и, не слезая с усталого оленя, пускал стрелу-войну. Взвивалась стрела ястребом, схватывал ее старейший чума и тут же садился на оленя и без оглядки летел с нею по чумам своего рода. В одном стойбище зашли Чалык и Никита в чум, чтоб передохнуть и рассказать эвенкам тайну Филимонова похода. Эвенки приняли их за изменников, схватили Никиту и, связав, бросили в яму, а Чалык успел вырваться и убежать.

Быстро стрелу-войну донесли до самого Чапчагира — вожака эвенков. Стар был Чапчагир, но крепок, крутонрав. Схватил он стрелу из рук посланца, повернул ее к огню очага.

— Стар я и глазам своим плохо верю. Калтача, — обратился он к сыну, взгляни-ка ты!

Сын взял стрелу, посмотрел и от неожиданности уронил ее у самого очага. Чапчагир спросил:

— Почему молчишь, сын, что увидели твои острые глаза?

Сын торопливо ответил:

— На мои глаза туман пал, не верю я им… Не позвать ли нам нашего малыша Еремчу? Глаз у него острее лисьего.

— Зови!

В чум вошел младший сын Чапчагира, Еремча. Поглядел он на стрелу, забегал по чуму:

— Это стрела-война. Что ж вы ждете! Война! Война!

— Молод ты еще, Еремча, чтоб отца своего учить. Стрелу-войну я и без тебя вижу. Ты посмотри, хорошо посмотри; чьего рода знак на стреле.

Взглянул Еремча:

— На стреле видят мои глаза два знака: один — Лебедь-Панаки, второй славного Саранчо.

— Не залетел ли в твою голову худой ветер? Посмотри еще!

Еремча вновь ответил то же.

— Кто принес стрелу? — вскочил Чапчагир.

— Стрелу принес нашего рода эвенк Левкай, — враз ответили сыновья.

— Левка-ай? — испуганно протянул Чапчагир и задумался.

Калтача склонился к очагу, долго рассматривал значки на стреле:

— Отец, помню я, эти знаки были на стреле, оставленной в нашей сайбе.

— Бросьте стрелу через плечо в темное место, бегите к Меч-скале, зовите старшего шамана![13] — закричал Чапчагир.

Сыновья мигом выбежали из чума, скрылись в тайге.

К вечеру пришел в чум старый шаман. Белые космы закрывали ему глаза, и брел он, как слепой. Привязанные к его одежде кости и зубы зверей, железные и медные погремушки, деревянные божки звенели, стучали, щелкали. Беличьи и соболиные хвосты раздувались на ветру. Шаман хватал воздух сухим беззубым ртом, как рыба, только что выброшенная на берег. Высохшими, желтыми пальцами он держал бубен и колотушку.

Чапчагир подбежал к шаману, но тот рукой сделал знак, и Чапчагир молча отошел. Шаман приказал привести ему белую собаку. Когда собаку привели, он вцепился в нее и в одно мгновение всадил ей под лопатку нож. Собака беззвучно повалилась к ногам шамана, дергаясь в предсмертных судорогах. Горячей кровью собаки шаман вымазал себе лицо, густо намазал губы деревянному божку, бубен и колотушку и пустился с диким воем вокруг чума Чапчагира.

Долго визжал, прыгал и кружился шаман, в исступлении упал, с трудом поднялся на ноги и знаком попросил развести костер. В пылающий костер он бросил убитую собаку и закружился вокруг костра. Остановился, закатил мутные глаза под лоб, оторвал от своего пояса пушистый хвост лисицы и бросил его в костер. Чапчагир и его сыновья принесли из чума по шкуре чернобурой лисицы и тоже бросили их в костер. Пламя вмиг сожрало добычу.

Шаман выл и кружился. Едкий дым стлался низко по земле, разъедая глаза. Шаман упал и забормотал. Чапчагир и его сыновья старались не пропустить ни одного слова шамана.