– Танком любовался? Давай садись, ешь. Этот еще ничего. Ты бы посмотрел, что за насыпью делается. Винегрет! У одного гусеницы начисто содраны, траки метров на пятьдесят разлетелись. Другие вообще не понять, где что… Правда, и наших они тоже поколотили. Мы-то в стороне от главного боя оказались. А там было жарко…

– Васька, в штабе сказали, что была только разведка боем, а не бой…

– Цыбенко тоже сказал так. Настоящий бой, наверное, будет сегодня. Сегодня они попрут.

Он медленно пережевывает сухарь, запивая водой. Потом вдруг спохватывается;

– У меня для тебя тут кое-что есть. Смотри!

Руки его ныряют в карманы и появляются оттуда с двумя пистолетами,

– Один мой, другой – тебе. Держи, Это "вальтеры".

Я беру пистолет. Рукоятка удобно вливается в ладонь, будто специально сделана для моей руки, указательный палец сам собою ложится на спуск, Маслянисто поблескивают плавные изгибы вороненой стали. Пистолет плоский, обтекаемый, холодный. Как я мечтал мальчишкой о таком!

– Откуда?

Вася молча показывает в сторону убитых гитлеровцев,

– Офицерские?

– Ага. Среди них был один унтер и один обер-ефрейтор… А у Цыбенко – "шмайссер". Такой автомат – закачаешься! Жаль, к этим нет запасных обойм.

Я прячу "вальтер" в карман и тоже принимаюсь за сухари и шпик. Потом рассмотрю пистолет. А вот поесть времени, может быть, и не будет.

От своих ячеек подходят к нам Витя Денисов, Лева Перелыгин и Гена Яньковский.

– Эй, пулеметчики! Слышали сводку? В Сталинграде фашисты прорвались к Волге, Наши ведут тяжелые оборонительные бои.

Несколько минут мы молчим. Новость оглушительна. К Волге! К той огромной реке, которая в сознании моем всегда связывалась с самым центром страны, с ее сердцем, к реке, о которой мы со второго класса учили стихи, о которой пелось и поется сейчас столько чудесных песен!

Ни разу в жизни я не видел Волгу, но она была всегда во мне рядом с Москвой, с Горьким, с Уралом и Ленинградом. Да разве может такое случиться, чтобы фашисты вышли на ее берега?… Сказки! Может быть, и прорвались где-нибудь в одном месте, но их, конечно, отбросят. Черта с два они там долго удержатся! Ведь разнесли же их под Москвой прошедшей зимой, хотя они подошли так близко, что в бинокли видели окраинные дома и трамваи на улицах…

Я смотрю на ребят.

Витя Денисов здорово загорел, лицо у него обтянулось, огрубело. Взгляд мечтательных серых глаз стал жестким, или мне это кажется из-за низко надвинутой каски? Каска вообще сильно меняет выражение лица. И голос у него, обычно мягкий, стал громким, хрипловатым.

Вот Левка остался прежним. Загар не тронул его лица, на висках все те же хорошо знакомые мне голубые жилки, а губы как всегда готовы раскрыться в улыбке. Только в глазах затаенная грусть.

Зато Гену Яньковского не узнать. За месяц жизни в гарнизоне повзрослел, раздался в плечах. От наивности и всеверия и следа не осталось. Нахватался грубоватых солдатских шуточек и вворачивает их в разговор на каждом шагу. Каска лихо сидит на его голове, подбородок упрямо выдвинут вперед, обветренные до красноты скулы шелушатся. Никогда не думал, что он так быстро войдет в армейскую жизнь. Вот тебе и кузнечик! Увидели бы его сейчас в школе!

Ребята не так просто пришли к нам. Что-то они задумали. Есть у них какое-то важное дело к нам. Какое? Чего они мнутся?

Наконец Витя Денисов отводит меня за куст,

– Ларька, – говорит он, опустив глаза. – Я хотел поговорить с тобой еще позавчера, там, на горе… Да как-то не вышло… В общем, если со мной что-нибудь случится, напиши, пожалуйста, матери… А после войны зайди к ней. Она всегда тебя уважала…

Я обалдело смотрю на Голубчика. Неужели он это всерьез? Неужели наш комсорг струсил?

– Ну, чего смотришь? Чего испугался? Война есть война, – говорит он.

Я понимаю, что он прав, но все внутри сопротивляется этому. Вспоминаю слова Цыбенко: "На войне как себя чувствуешь, так и буде. Если радостно и на все тебе наплевать – значит, победа. А ежели начнешь копаться в себе, каждого выстрела боишься, каждой пуле кланяешься – дрянь дело…" Но ведь сколько я знаю Витю, он никогда не был мнительным, в школе всегда смеялся над разными глупыми приметами, которым мы верили перед экзаменами, над всеми этими пятаками, которые нужно держать в кулаке, когда вытаскиваешь билет, над узелками на носовых платках или над тем, что отвечать нужно идти только голодным. А тут…

– Так, значит, напишешь? – говорит Витя, Он расстегивает карман гимнастерки и вынимает из него сложенный вчетверо листок бумаги. – И эту записку перешлешь. Добро?

Я киваю и прячу записку в свой карман, В конце концов, это не предчувствие и не суеверие. Это предусмотрительность. Если бы вчера пулеметчик в немецком танке взял прицел чуточку ниже или снаряды пролетели на пять метров дальше… Где-то у шеи зарождается мелкая дрожь и холодком бежит вниз по лопаткам. Я не в силах ее подавить.

– Витя, а если со мной что-нибудь…

– Не беспокойся, сделаю то же самое. Но лучше бы ты написал что-нибудь.

– Нет, не хочу. Лучше без всяких записок.

Мы пожимаем друг другу руки.

Из-за гор поднимается солнце. Косы тумана, вытянувшиеся по всей долине, становятся прозрачными и быстро тают под его лучами. Ребята уходят к своим ячейкам.

Вася, подперев голову рукой, задумчиво сидит у пулемета.

9

После завтрака Цыбенко собрал нас у своей ячейки. Оглядел всех, медленно переводя глаза с одного на другого. Положил руки на немецкий "шмайссер", висевший у него на груди.

– Е среди вас комсомольцы?

– Все комсомольцы, – отозвался кто-то.

– Добре, – сказал он, – Так вот, хлопцы, чует мое сердце, що сегодня буде настоящий бой. Назад подаваться нельзя, иначе позор живым и мэртвым. Помните, що я усе время з вами, з вами хотел бы и войну кончать. От так. Занять оборону!…

"Хейнкели" налетели около восьми утра. Шесть машин высоко прошли над долиной в сторону Эльхотова, потом разом, как на учениях, сделали поворот назад и, пикируя на заросли вдоль шоссе, открыли огонь из всех стволов.

В дыме и грохоте взлетели в воздух обломки асфальта и шпал, превратились в груду мусора остатки путевой будки, струями брызнул щебень с железнодорожной насыпи, повис на проводах надломленный телеграфный столб. В ответ залпами заградительного огня загремели горы.

Штурмовики сделали два захода, и следом за ними сразу же появились танки. Колонна их, выкатившаяся в километре от нас на шоссе, быстро развернулась в боевую линию, часть машин, как и вчера, перевалили через насыпь и обрушились на правый фланг, остальные направились в нашу сторону.

…Восемь… девять… одиннадцать…

Досчитав до шестнадцати, я сбился. Да и не было смысла считать, потому что на шоссе со стороны Змейской выкатывались все новые.

– Ну, Ларька… – пробормотал Вася, положив руку мне на плечо. Мы лежали в ячейке, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на шоссе через амбразуру бруствера. Сейчас не было для меня человека ближе, чем он, мой дорогой школьный товарищ. Девять лет мы учились вместе, в классе сидели через две парты друг от друга в одном ряду, и вот теперь нам приходится лежать за одним пулеметом, Странная штука – судьба… А ведь я еще помню, как нас впервые привели в школу родители, как мы перед началом первого в жизни урока знакомились на школьном дворе…

Я чувствую, как вздрагивает его рука в такт биению сердца, как быстро и отрывисто он дышит.

Нашу позицию с запада защищает болотистый берег Терека, С востока ее прикрывают пушки, Я знаю, что за станицей, недалеко от моста, вырыт глубокий противотанковый ров, Знаю, что где-то притаилось несколько неуловимых "катюш". Практически район почти неприступен, И все-таки неприятное чувство обнаженности не покидает меня. Уж слишком уверенно, не торопясь, идут танки, Спустившись с шоссе, они еще более замедляют ход и начинают лавировать между камнями,