Разговор с Жилиным получился коротким:

— Соляр действительно плохой, — прозвучало в трубке. — И все равно, я как-то не уверен…

— Ничего, Петр Савельевич, выдержим!

Наумов глядит со стенки вниз.

Битый лед скрипит, трется о пирс, льдина трется о льдину. Вот ледяная глыбища уперлась в сваю, на нее со всех сторон нажимают соседки, слышится треск, даже стон. Наскакивая друг на друга, льдины раскалываются, осколки оттесняются новыми глыбами. Хруст, пузыри, шуршание…

А под настилом чернеет вода, там чисто. От корня пирса и почти до самого берега тоже ни единой льдинки. Буйствуют, громыхают лишь те, что с внешнего края пирса. Но матросов они разбудить бессильны — до четырех ночи торпеды готовили, теперь шесть, можно давать салют из пушек, ни один не проснется.

Наумову еще два часа мерзнуть на стенке. Будто и он не готовил торпеды вместе со всеми!.. Но старший лейтенант Рогов сказал: «Наумов, надо!» Что ж, раз надо, — значит, надо. Наумов выдюжит. Рогов так и добавил: «Ты у нас самый здоровый, не подкачай!» А разве было такое, чтобы Наумов подкачал?.. Правда, если честно, — бывало. Вот уже два года он лопатит в шлюпке загребным, и ни разу его шлюпка не занимала приличного места. Но это не только от него зависит, за спиной еще кое-кто сидит… Зато с торпедами, с вахтами, с авралами не было случая, чтобы Наумов подкачал.

«Ох и тулуп тяжелый! — Наумов запахивается в нею плотнее. — А попробуй скинь, сразу станешь сосулькой с автоматом. — Он подходит к зданию, что у самого пирса. В освещенном окне — голова Рогова. Тот склонился над столом, что-то записывает. Сегодня Рогов руководил приготовлением торпед. — Смотри-ка, маленький, худенький, ни секунды но спал, а держится, как всегда!» Наумов с уважением поглядывает на его упрямые вихры, выгоревшие за лето до цвета пересохшей соломы, и думает, что хороший ему попался командир: и рисовать умеет, и рифму подбирает скоро. Наумов и сам стишками балуется, матросы зубоскалят, мол, новый Есенин выискался, а Рогов не зубоскалит, наоборот, поддерживает, даже помог несколько раз. И все у него в точку, все в яблочко!..

Новая запорошенная льдина прицепилась к пирсу, начинает его терзать. От щитов отламываются щепки, целые куски дерева, а льдина не успокаивается, елозит, напирает. Вдруг под пирсом, прямо за льдиной, появляются какие-то два черных мяча. Они почти не колышутся, только медленно сходятся друг с другом.

«Тюлени?.. Нерпы?..» — гадает Наумов, затаив дыхание и крепче сжимая автомат.

Правый мяч слегка качнулся, на него упал свет фонаря, и у Наумова сердце провалилось в пятки — мяч смотрел на него очками легководолазной маски, а второй мяч подался в сторону, немного притонул и блеснул пузатыми баллончиками.

«Диверсанты! — В груди похолодело, вспомнились последние наставления Рогова, что во время учений могут появиться морские диверсанты. — Только поди угадай, учебные это или боевые?!»

На всякий случай Наумов спрятался за столб и, скидывая на ходу тулуп, подполз к дому. Дверь, к счастью, не заперта, он сделал узкую щелку, чтобы не падал свет, и тихо произнес:

— Под пирсом водолазы!

— Где?! — встрепенулся Рогов, вытаскивая пистолет, и в одном кителе выскочил наружу.

Наумов молча показывал на черные головы, все еще копошившиеся под пирсом.

— Боевая тревога! — Севший от волнения голос Рогова тем не менее заглушает всякие льдины и гремит набатом на всю округу.

Головы под пирсом сразу исчезли, но Наумову казалось, что он их хорошо видит.

— Кувалды — на пирс! — гремит через мегафон первым прибежавший Власенко.

На пирсе кроме Рогова уже мичмана́, матросы.

— А ну, Наумов, поиграй молоточком! — кричит Рогов, показывая на кувалду с железной рукояткой.

Наумов закинул автомат за спину, поплевал на руки и сплеча бухнул по стальной балке, уходившей в воду. К Наумову присоединились другие «молотобойцы», и по пирсу понесся стук, способный разбудить мертвого и начисто оглушить живого. На соседнем причале тоже сыграли тревогу, и тоже колотили кто во что горазд, лишь бы выходило громче.

Не прошло и минуты, как из воды показались сначала руки, потом головы, потом всплыли и сами водолазы. Они стояли на пирсе со снятыми масками, и с их скафандров текли обильные ручьи.

— Арестованных в дежурку, — бросил Власенко, заметив, что у тех зуб на зуб не попадает.

В дежурке можно было хорошо разглядеть здоровенных черноглазых парней, которые держались независимо, улыбались, особенно тот, с едва намечавшейся дужкой усов, и изредка переговаривались на каком-то незнакомом языке. Говорил больше второй, с крючковатым носом и бегающими глазами. По его смуглому лицу нет-нет да и пробегала судорога боли, временами он хватался рукой за ухо.

Настораживала речь водолазов — отрывистая, гортанная, с частыми придыханиями. Власенко и Рогов начали было думать, что дело, кажется, серьезное, что тут не до учений. Они с нетерпением ждали уже выехавшего на причал Самойленко, который слыл известным лингвистом.

— Ду ю спик инглиш? — прямо с порога начал лингвист.

Водолазы еще больше осклабились и враз замотали головами, дескать, не имеем привычки беседовать на таком языке.

— Шпрэхен зи дойч? — не отставал Самойленко, с гораздо меньшим апломбом, но все же достаточно уверенно.

Арестованные чему-то обрадовались и отрицательно закрутили влажными шевелюрами.

— Следовательно… — Самойленко помедлил и твердо подытожил: — Эти балбесы европейских языков не знают, и надо их вести в комендатуру.

«Балбесы», похоже, сильно огорчились своим незнанием европейских языков. Особенно огорчился горбоносый. Он взвился как ужаленный. Но тот, что с усиками, его придержал, что-то тихо сказал, и оба вызывающе уставились на капитан-лейтенанта.

— Наверняка они не одни, — теребя подбородок, вслух размышлял Власенко. — Надо их допросить во что бы то ни стало.

— А может, они балакают по-французски? — гадал Рогов.

Но если Самойленко из всего немецкого знал только «вас ист дас» и очень приблизительно «шпрэхен зи дойч», то из французского — одно «мерси».

— Момент! — спохватился он. — Нас выручит жена Малышева.

Елизавета Терентьевна, ничему не удивляясь, ничего не спрашивая, собралась ровно за пять минут, а когда вошла в дежурку, арестованные мирно прихлебывали чай, поданный сердобольным Роговым, и оживленно обменивались мнениями. Она уселась напротив водолазов и, налегая на произношение, закартавила по-французски. У ночных пришельцев это вызвало новый прилив веселья, видимо, сказалась и кружка горячего чая. Они нагловато разглядывали учительницу, которая теперь тщетно пыталась связаться с ними по-испански. Арестованные изображали на своих лукавых физиономиях печальные улыбки и разводили руками. Мол, чего не знаем, того не знаем.

— Кажется, я бессильна, — виновато промолвила Малышева, обращаясь к Самойленко. — Судя по отрывкам фраз, их речь относится к тюркской группе.

— Постойте, — насторожился Власенко, которого поразило одно до странности знакомое слово, оброненное высоким с черным пушком над губой. И он разом догадался, к какой именно группе относится язык пришельцев. Подойдя к Рогову, он тихо сказал: — А ну, позовите Джобуа!

Торпедист Джобуа появился скоро и, предупрежденный, как вести себя с иностранцами, сразу начал расследовать:

— Уай, кацо!..

Эффект превзошел ожидания. Оба «кацо» непроизвольно выкрикнули ответные приветствия, радостно зацокали, и хотя вовремя спохватились, и даже прикрыли рты ладонями, с неопровержимой точностью было установлено, что призывались они в Абхазии и нечего им валять дурака. Показав сообразительность, оба охотно перешли на русский язык, но назвать себя категорически отказались. На вопрос Власенко «где остальные», высокий встал и надменно ответил:

— За кого нас принимаете, товарищ капитан третьего ранга?.. Если бы не ухо, — он указал, какое именно ухо подвело товарища, — ни за что бы нас не взяли!