Матросы Городкова с волнением вскрывали горловины, извлекали записывающие коробки, а пленки срочно отдавали в лабораторию. Пока их там проявляли и закрепляли, матросы осматривали приборы, сравнивали, как они выглядели до стрельбы и теперь. Работа захватила всех и выполнялась с известной долей торжественности и взаимной предупредительности. Береговые торпедисты прямо-таки показательно проверяли свою технику и с удовольствием поясняли корабельным офицерам, что устройство сработало исправно и что такая исправность заложена ими ранее, при подготовке. Офицеры придирчиво следили за проверками и вынуждены были признать, что «после того» оказывалось ничуть не хуже, чем «до того».

Вскоре из лаборатории принесли проявленные пленки, и можно было переходить к главному. Особый интерес вызывала торпеда с «тридцатого», ведь Жилин сомневался в ее исправности. Скользкая кинолента затрепетала у него в руках. Недовольно хмурясь, он разглядывал ее на свет, брезгливо щупал, разглаживал, растягивал и невнятно приговаривал:

— Чепуха какая-то. Ничего не пойму. Или без очков не вижу?..

Рыбчевский с Городковым тоже подхватили многометровую ленту. Липкая, мокрая, она лучше всяких слов говорила, как вела себя торпеда.

— Смотрите! — восклицал Рыбчевский, водя по ленте тонкой спицей. — Вот вошла в «мешок», вот вам включение аппаратуры… Стоп! Это что такое?.. Конечно, оно самое, — он победоносно обернулся к Жилину, — в чистейшем виде самонаведение. Так… Так… А это что будет? Сработали взрыватели. Отлично!.. Поползла наверх… И вот вам, пожалуйста, всплытие.

Павлов видел хитроумные отметки и убеждался, что торпеда прошла очень хорошо.

— Как, Петр Савельевич? — вежливо осведомился он. — По-моему, тут все по науке.

— По науке, по науке, — проворчал Жилин, кулаком протирая глаза. — Я этим пленкам что-то не верю.

Павлову показалось, что начальник потерял веру оттого, что забыл, как пленки расшифровывать, и отсутствие очков не играло столь уж большой роли.

— А ну-ка, дайте автограф? — Жилин потребовал другой записывающий прибор, изобретенный давным-давно и применявшийся из-за простоты и надежности до сих пор. — Старина-матушка никогда не подводит.

Автограф на своей бумаге тоже показывал почти идеальный ход, правда, в это доказательство Петр Савельевич пробежал без внимания.

Общий результат получился хорошим. Торпеды прошли полную дальность, выдержала скорость, сохранили глубину и, главное, уверенно навелись на лодку.

— Ну что, «море», «берег» не подвел? — Жилин, покачиваясь с пяток на носки, фамильярно похлопывал торпеду с «тридцатого». — Как наша марка?

В глазах у Белова запрыгали лукавые чертики.

— Что поделаешь! — тихо воскликнул он и, чуть помедлив, с легкой грустью добавил: — Как говорят французы…

— Чего-чего? — Жилин обвел подозрительным взглядом сначала Белова, потом Павлова и, остановившись на Павлове, спросил: — Что он бормочет? Какие французы?

— Ничего особенного, — сухо ответил Павлов, — Иван Макарович утверждает, что нельзя жить по принципу «хорошее — мне, плохое — тебе».

Жилин потоптался немного, затем медленно, ни на кого не глядя, ни с кем не попрощавшись, пошел из цеха, с силой захлопнув дверь.

Дорога петляет по самому берегу. Слева на прибрежные камни монотонно и вкрадчиво накатываются ослабленные рифами океанские волны, справа нависают зазубренные, растрескавшиеся, наполовину обледенелые утесы.

Прозрачную тишину раннего утра изредка нарушают горластые чайки да приглушенный расстоянием звон корабельного колокола, каждые полчаса отбивающего склянки — напоминания морякам о времени.

Павлов прислушался и машинально сосчитал удары.

«Порядок. Не опаздываю… — И все же заторопился. Каждое утро он проходил этот путь вместе с Ветровым или Рыбчевским, а чаще с тем и другим. За разговорами веселей шагалось, и дорога не казалась такой длинной. Но по понедельникам, когда надо держать речь перед всеми, Павлову хотелось побыть одному, привести в порядок, пошлифовать свои мысли. — О чем сегодня поведать?.. А чего, собственно, ломать голову? Расскажу, как было в океане. Прошло нормально, значит, есть чем порадовать. Особенно людей Городкова надо отметить: вкалывают — только держись! И пока, как говорится: тьфу, тьфу, тьфу…» Он заскользил по валуну, перекрывшему тропинку, которая каждое утро пролегала по-новому. Нынче первопроходцами, видно, были лейтенанты или мичмана, коим нужны только сложные препятствия.

Сразу за поворотом, на длинном пологом склоне, показался широкий плац, и на плацу ровные черные шеренги. Павлов внутренне собрался, подтянулся. Еще бы!.. Каждый шаг, каждый жест командира так и ловят. Попробуй, соверши неловкость — тут же заметят и не простят!

Павлов поздоровался и начал говорить:

— Товарищи! — В это слово он постарался вложить как можно больше доверительности, произнес его негромко, но так, чтобы слышали все. — Товарищи, прожита еще одна неделя. Прожита неплохо… Главную оценку мы получили в океане. Корабли успешно применили наше оружие, и моряки оценили это по достоинству. Ставлю в пример торпедистов Городкова!

Павлов лестно отзывался о подразделении Власенко, отметил просчеты у подчиненных Винокурова, в заключение кратко сказал о задачах на неделю.

«Уложился. Ровно пять минут». Он мельком глянул на часы и пошел на подведение итогов к винокуровцам. Те, он знал, подводили их неплохо, с пользой. Старшины, мичмана, сам капитан-лейтенант Винокуров скрупулезно взвешивали, кто из матросов и старшин сколько наработал, сколько недоработал и, конечно, кто каким блистал поведением.

Разбор подходил к концу, и старшина подразделения стал оглашать оценки:

— Парамонов, тр-р-ры!

Белобрысенький парень проворно вскочил, выкрикнул положенное «есть!» и расплылся в широчайшей улыбке.

— Касумбеков, четыр-р-ры!

Чернявый матрос, с глазами, как оливки в масле, тоже отчеканил «есть» и тоже слегка улыбнулся, хотя особой радости не выразил. Наоборот, был чуть недоволен.

— Наливайко, пять!

Здоровенный моряк, подстриженный ежиком, лукаво глядел на мичмана, с трудом прятал ухмылку и, казалось, не очень восторгался высокой отметкой.

«Чему они ухмыляются? — недоумевал Павлов. — «Тр-р-ры» — смешно, «четыр-р-ры» — смешно, «пять» — тоже смешно!»

— Потапов, два бал-л-ла! — продолжал мичман.

Потапов был удручен, во всяком случае, не старался улыбаться. Потом опять резали слух «тр-р-ры», «четыр-р-ры», изредка «пять», и снова матросы как-то иронически относились к этим цифрам.

Павлов так и не понял причин иронии. После подведения итогов попросил у мичмана его тетрадь. Попалась фамилия Парамонов, рядом с ней теснились сплошные плюсы, а в итоговой графе красовалась увесистая тройка. В следующей строчке ровненький ряд минусов завершался тонкой аккуратной пятеркой.

— Товарищ Винокуров, — тихо спросил Павлов сидящего рядом капитан-лейтенанта, — объясните мне, как из плюсов и минусов вырастают тройки и пятерки. Не пойму.

Винокуров уткнулся в тетрадку, перелистал несколько страниц, тоже заполненных крестиками и черточками, и разъяснил:

— «Плюс» — присутствовал, «минус» — отсутствовал. Справа — это оценка за неделю.

— Откуда же она появляется?

— Ее получают на зачетах. — Винокуров вскинул бровь, словно удивился вопросу.

— А если, скажем, на прошлой неделе не было зачетов?

— Тогда… ставим на левый глаз!

Павлов сухо сказал:

— Вы что, по лицам матросов не видели, как они воспринимают ваш «левый глаз»? Я бы и сам рассмеялся, а скорее — обиделся. Для того и существуют контрольные вопросы, чтобы вы могли на каждом занятии каждому матросу вместо крестиков ставить отметки. Вот тогда у вас отпадет надобность высасывать их из пальца, а заодно исчезнет повод для всеобщего веселья.

Оказалось, что и у Городкова, и у Власенко, и у Кубидзе к выведению оценок за неделю подходили так же. В прошлом году Николаенко с Ветровым пытались это упорядочить, но до конца не довели.