На фронте теперь бросается в глаза большое количество бойцов различных национальностей: красавцы узбеки, приземистые крепкие казахи, смышленые татары. В царской армии многих из этих народов не было: цари опасались дать оружие угнетенным. А вот теперь узбеки или казахи соревнуются с русскими: кто застрелит больше немцев? Разгадка проста: Советская Россия не знает граждан второго разряда. Узбеки или казахи защищают не мачеху, а мать.

В чем остается превосходство немцев? В моторах, особенно в авиации. Превосходство машин (за исключением штурмовиков). Американцы и англичане послали нам весьма незначительное количество самолетов, да и не лучших из тех, что у них имеются.

«Зачем с таким трудом везти устаревшие машины?» - спросит читатель. Мне трудно ответить на этот вопрос, я сам себе его не раз ставил. Я пригласил во время этой поездки в мою машину американского журналиста Леланда Стоу, я хотел показать ему будничную борьбу нашей армии. Стоу тщательно и почти всегда тщетно искал признаков Америки вокруг Ржева. Ему отвечали: «Нет, это наши отечественные самолеты, нет, это русские грузовики, нет, это наши узбекские консервы…» Наконец-то он напал на один американский танк. Откровенно рассказали ему русские танкисты о недостатках американских машин: легко воспламеняются, высоки - мишень для врага, резиновая гусеница.

Остается преклониться перед советской индустрией: потерявшая значительную часть сырья, боевыми действиями согнанная с места и отодвинутая на восток, она продолжает снабжать огромный фронт вооружением и боеприпасами. А стоит побыть сутки у Ржева, чтобы понять, сколько огнеприпасов пожирает один участок фронта.

Ожесточенная работа тыла помогает Красной Армии отстаивать страну. Если есть вдоволь снарядов у Ржева, то только потому, что девушки Урала день и ночь не отходят от станков. Если бойцы едят досыта (много хлеба, жирные щи), это потому, что в трудных условиях женщины Сибири убрали хлеб. Моральная крепость тыла облегчает сердце бойца. Почта каждый день приносит сотни коллективных писем - от крестьянок, работниц, служащих. И командир пишет в ответ какому-нибудь калмыцкому колхознику, что его сын, солдат такой-то, показал себя в бою героем.

Моральной силой, единством объясняется упразднение института комиссаров, вернее, замена его офицерами, которые будут руководить политическим воспитанием бойцов и которые будут подчинены старшим командирам. Декрет правительства санкционирует создавшееся положение, и он увеличивает число боевых командиров.

Нет теперь бойца, который не понимал бы, с кем он воюет и за что он воюет. Пожалуй, единственный вопрос, который задают бойцы, - это вопрос о союзниках и втором фронте. Право, мне было жалко Леланда Стоу: он повсюду подвергался шквальному огню таких вопросов. О втором фронте его спрашивали и генералы, и рядовые бойцы, и крестьянки в прифронтовой полосе. «Как бы вы слишком поздно не пришли», - по-дружески предостерегал Стоу гвардии генерал-майор Чанчибадзе. «В операции важно не пропустить часа», - говорил Стоу генерал-майор Зыгин. «Говорить - довольно уже говорили, пора воевать», - добродушно наставляли Стоу бойцы, запыленные, только что вышедшие из боя. Леланд Стоу видел в своей жизни виды, побывал на пяти или шести войнах, но даже он не мог выдержать такого обстрела. В вопросах русских были не обида, не горячность новичка, в них звучал боевой опыт Лейтенант Рашевский знает, что значит выступить раньше на сорок минут. Стоу теперь знает, что значит опоздать на полгода.

В блиндаже, под грохот снарядов, близ самого Ржева грузин Чанчибадзе угостил нас бутылкой кавказского вина. Я вспоминаю о нашей ночной беседе, и мне хочется сказать: вино со временем становится крепче. Однако и вино нельзя выстаивать бесконечно - вино, как говорят виноделы, «умирает», если пропустить срок, оно превращается в бесцветную окрашенную воду. Пора распить это вино!

4 ноября 1942 года

О чем думает фронт в эти дни двадцатипятилетия нашей революции?

Стоят яркие осенние дни. Вокруг блиндажей березы как бы истекают кровью. Зловещая пестрота последних листьев сродни войне. Многие деревья обломаны осколками мин. Воронки. Вместо деревни - трубы. Да и лица не те: кажется, что война их заново вылепила. Была в них мягкость, расплывчатость глины, смутность, как в русском пейзаже, который так легко воспеть и так трудно изобразить. Такими были и люди. Теперь лица высечены из камня. В глазах суровость, уверенность, обветренные, обгоревшие, обстрелянные солдаты.

Если пролететь, как в сказке, над страной, повсюду увидишь войну. Черны улицы Москвы, дома как будто ослепли. Девушки на лесных заготовках. Детишки на Урале. Сожженные немцами города. Заводы в бараках. Молодые женщины, игравшие на пианино или изучавшие французскую поэзию, отливают пули. Если заглянуть в глаза одной, то в темном холодном цеху можно увидеть то же ожесточение, что и у бойца на передовой. Детвора Полтавщины в Сибири. Театры Ленинграда в Узбекистане. Старая мать вздыхает: «Два месяца, как нет писем…» Трехлетний мальчик упрямо трет кулачком сонные глаза и спрашивает мать: «Где папа?» Воюет не только фронт, воюет вся страна, она отрывает от сна кусок ночи, она отрывает от рта кусок хлеба. Она живет, как боец в блиндаже, - покрывшись ночью и сжав зубы.

Мы очень много потеряли. Молодая женщина, которая в былое время всем жаловалась на мелкие неурядицы, теперь молчит. Молча она перевязывает раненых. Бойцы, за которыми она ухаживает, знают одно: ее не нужно спрашивать про мужа. Мы потеряли много прекрасных людей, самоотверженных и честных. Мы отстроим разрушенные города, они будут лучше прежних, но невозвратима потеря вдохновенного юноши, который еще ничего не создал - ни своего гнезда, ни дома, но который, кажется, мог бы построить целый город.

Мы нелегко создавали жизнь. Зачастую нам не хватало ни умения, ни времени, но эта шершавая, необтесанная жизнь была нашей жизнью. Она напоминала черновик изумительной поэмы, весь испещренный помарками. У нас путалось в ногах прошлое. Мы ведь были первыми разведчиками человечества: мы прокладывали путь.

Когда мы строили ясли, с Запада доносились дурные вести: там изготовляли те бомбардировщики, которые в одну ночь убивают сотни детей. Звериное дыхание гитлеровской Германии доходило до нас, и мы говорили женам: «Проходишь еще зиму в старом платье», - мы должны были делать истребители. Детям нужны игрушки, как птице крылья. Но разве могут играть дети, когда на земле живут наци? Мы делали мало игрушек: мы делали танки. За десять лет до войны фашисты вмешались в нашу жизнь. И все же мы строили школы и театры.

Четверть века для человека - это полжизни. Четверть века для истории - короткий час. Накануне войны мы увидели в наших садах первые плоды. Нам уже мерещилось счастье. Тогда на нас напали немцы. Они в один день уничтожали дома, заводы, города, которые мы строили годы, отказывая себе во всем ради будущего. Мы знаем, сколько мы потеряли.

Мы многое и обрели на войне. Несказанно вырос народ за шестнадцать месяцев. Говорили, что нужно думать в тишине, в покое. Казалось, что юноши растут в торжественных аудиториях, в библиотеках или в студенческих комнатушках над горой рукописей. Не похожи темные блиндажи на университеты. Шумно на фронте и неспокойно. Но люди на переднем крае думают настойчиво, напряженно, лихорадочно. Они думают о настоящем и о прошлом. Они думают также о будущем, о той чудесной жизни, которую создадут победители.

Чудодейственно растут люди на войне. Они живут рядом со смертью, они с ней знакомы, как с соседкой, и они стали мудрыми. Они преодолели страх, а это приподымает человека, придает ему уверенность, внутреннее веселье, силу. Нет на войне промежуточных тонов, бледных красок, все доведено до конца - великое и презренное, черное и белое. Многое на войне передумано, пересмотрено, переоценено.

Четверть века тому назад мы положили в основу нашей жизни слово «товарищ». Это слово ко многому обязывает. Легко его сказать, трудно за него ответить. В понятии «гражданин» есть точность и сухость, это - арифметическая справка о сумме прав и обязанностей. Слово «товарищ» требует душевного горения. Впервые для миллионов во всей глубине оно раскрылось на фронте. Оно стало конкретным, теплым, вязким, как кровь.