Пленум принял то постановление, которое предложил Горбачев: «первое», «второе»…

Татьяна Юмашева:

«Папа вернулся с того пленума убитым. Он считал, что найдутся те, кто его поддержит. Но таких не нашлось. И он остался один».

Обращает на себя внимание очевидное несоответствие, «непропорциональность» между… не скажу довольно робким, – но весьма умеренным выступлением Ельцина и той буквально разнузданной словесной, а потом и организационной расправой, которой он после этого подвергся. Вроде бы времена-то уже были другие. Гласность… И в прессе, и на улице уже такое можно было услышать! Но тут иное дело, тут «бунт» случился в главном партийном штабе – в ЦК, на его пленуме.

После такая же, или еще большая, антиельцинская вакханалия продолжалась на пленуме Московского горкома, на ХIX партконференции… Для чего Горбачеву понадобился такой «форсаж»?

Объяснения могут быть разные… Возможно, все дело в том, что генсеку, осуществлявшему перестройку, приходилось непрерывно вести бои с «правыми», с консервативной бюрократией, с ярыми антиперестройщиками, обвинявшими его во всех смертных грехах – в отступлении от того, от сего, от социализма, от марксизма-ленинизма, от священных коммунистических идеалов… Не исключено, что на примере Ельцина он захотел отчетливо показать: он не только противник «правых» консерваторов, но и «левых» радикалов – тех, кто суетится, проявляет нетерпение, стремится любыми способами ускорить события, перепрыгнуть через ступеньки… Дескать, он, генсек, и возглавляемое им Политбюро ведут страну прямым, выверенным курсом, не отклоняясь ни вправо, ни влево.

Собственно, Горбачев сам говорил об этом – что ему приходится отбивать атаки и справа, и слева. Вот его слова, сказанные на совещании в ЦК КПСС 20 ноября 1987 года:

– Мы знаем сегодня…: консерватизм и искусственный авангардизм, сколь бы различной ни была их риторика, на деле в конце концов смыкаются друг с другом. Такова диалектика политики. Смыкаются на почве насилия над действительностью, ибо стремятся загнать ее в тупики: одни – старых, изживших себя форм и догм, другие – абстрактных схем, опасных своей демагогической агрессивностью и пустотой иллюзий.

Вот так Ельцин (а здесь прежде всего, конечно, имелся в виду именно он) стал еще и «авангардистом». А вообще ярлыков для него Горбачев в ту пору придумал великое множество.

И еще – из выступления Горбачева на встрече с руководителями СМИ, идеологических учреждений и творческих союзов 8 января 1988 года:

– Нередко критикуют и нашу линию: одни – справа, другие – слева. Последние говорят, что перестройка будто бы остановилась, призывают к более решительным мерам, к перетряске кадров (! – О.М.) и тому подобному. Это, в частности, проявилось на октябрьском Пленуме ЦК партии. Что показала дискуссия на Пленуме? То, что сейчас, когда мы приступили к серьезной работе, к практическому осуществлению политики перестройки, воплощению ее в жизнь, «ультраперестроечная» фразеология оказалась беспомощной. У представителей «революционной» фразы нет ни выдержки, ни готовности взять на себя ответственность, тяжесть упорной и длительной работы, чтобы вывести наше общество на новые рубежи.

Вот и еще ярлыки для Ельцина: приверженец «ультраперестроечной» фразеологии, представитель «революционной» фразы…

В общем, скажу еще раз, на мой взгляд, публичная «гражданская казнь» Ельцина понадобилась Горбачеву, чтобы показать партийным ретроградам: вот, мол, я не только вам даю «отлуп», но и вашим антиподам – «авангардистам», «ультраперестройщикам», «революционным» радикалам.

Возможно, для партийной бюрократии это и было достаточно убедительным уроком. Но для народа… Хотя материалы пленума и не были опубликованы, держались в секрете, но как удержать в секрете то, чему стали свидетелями многочисленные члены пленума ЦК? Слухи о том, что на заседании партийной коммунистической верхушки Ельцин восстал против этой самой верхушки, за что подвергся репрессиям, распространились довольно быстро. А то, что происходило на состоявшемся вскоре пленуме Московского горкома, и вовсе не скрывалось, было представлено широкой публике. И хотя Ельцин на этом пленуме был явлен в не очень приглядном виде (не исключено, что это было сделано сознательно), симпатии к нему все возрастали. Наш народ вообще быстро проникается сочувствием к обиженным. К тому же надо учесть, что в данном случае в качестве обидчика выступала опостылевшая всем коммунистическая бюрократия. Правда, народное мнение еще ставило Горбачева отдельно от наиболее оголтелых «коммуняк», но и он уже начинал всем надоедать своими бесконечными обтекаемыми речами и медленным продвижением дела.

Кстати, Горбачев сам, в своем выступлении 8 января признал:

– Не будем скрывать, что партийный отпор этой фразеологии (то есть ельцинской «фразеологии». – О.М.) был воспринят какой-то частью интеллигенции, особенно частью молодежи, как удар по перестройке…

Да не только частью интеллигенции и частью молодежи он был так воспринят. Многие в народе отнеслись к этому «партийному отпору» с подозрением и настороженностью: опять возвращается «закручивание гаек»?

В общем, эффект от этой многоступенчатой расправы над Ельциным получился обратный. Его авторитет, вместо того, чтобы оказаться похороненным, все возрастал. И в этом заключалась тактическая ошибка Горбачева, затеявшего «гражданскую казнь» Ельцина.

И еще одна неясность, касающаяся октябрьского пленума, теперь уже относящаяся к самому Ельцину: чем все-таки объяснить, что он покаялся – дескать, ошибся, подвел товарищей, Политбюро, Московский горком? Не выдержал напора осуждающих? Сам, поразмыслив, решил, что неправ? После, как уже говорилось, он объяснял, что ошибкой признал не содержание своего выступления, а то, что неудачно выбрал время для него: как-никак, это ведь был «юбилейный» пленум, семидесятилетие «Великой Октябрьской»; получается – испортил людям праздник... Однако это позднейшее объяснение. На самом пленуме ничего такого, – что его ошибка связана с неподходящей датой выступления, – он не говорил.

Но даже если и в самом деле под ошибкой он подразумевал лишь неудачно выбранный момент для критики партийного руководства, стоило ли извиняться, признавать «ошибку»? Как-никак, Ельцин вступал в смертельную борьбу с партийной верхушкой, с Горбачевым, и публичный конфликт был тут вполне подходящим оружием.

Впрочем, он, по-видимому, и сам еще не вполне осознавал значение этого своего шага. Мы ведь читали его признание: «Когда я шел на трибуну, конечно же, не думал, что мое выступление станет каким-то шагом вперед, поднимет планку гласности, сузит зону вне критики и так далее… Нет, об этих вещах не думал. Важно было собрать волю в кулак и сказать то, что не сказать не могу».

Почему все-таки он стал каяться? Валентин Юмашев считает: все дело в длительном «партийном стаже»:

– Лично я это объясняю долгими годами его пребывания в партийных рядах. К тому же не рядовым ее членом, на последнем этапе – первым секретарем обкома, секретарем ЦК, кандидатом в члены Политбюро. Там ведь были вполне определенные, строгие правила игры. Если тебе «указывают на ошибки», ты должен их признать, без вариантов. Это было доведено почти до автоматизма. И вырваться из него после стольких лет было не так-то легко.

31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил, что получил от Ельцина новое письмо (странный способ общения между кандидатом в члены Политбюро и генсеком), в котором тот еще раз признает допущенную ошибку, сообщает, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся ситуацию, одобрило решение пленума ЦК (еще бы оно не одобрило его!), призвало Ельцина взять назад заявление об отставке. Однако Ельцин вновь отказался это сделать.