Стали случаться пугающие состояния: Полина забывала, кто она. Оттого, что не было вокруг ни одного человека, кто знал бы ее и мог подтвердить (ей) ее личность и роль. И не было дела, которое дожидалось бы ее рук и ума. И существование, ничем не подтвержденное снаружи, самой ей стало казаться нереальным. И еще потому, что вслух ей говорить не приходилось, все функции сознания осуществлялись где-то во тьме молчания (а это непрочно и недоказуемо, почти нереально) — ей стало казаться, что личность ее истощается и исчезает. Скоро она забыла свою внешность. Передвигался по пространству сгусток материи, помещенный в капюшон и резиновые сапоги, этот сгусток функционировал внутри себя, производя некое мерцание духа, но ни к чему не прилагался в виде необходимой действующей части и от этого потерял свойства и определенность черт.
Полина уже начала бояться, что проснется утром — и не вспомнит, откуда она, какой профессии, и имя забудет.
И как лихорадочно и с каким облегчением спасения где-то в Вильнюсе, в какой-то заводской гостинице-общежитии, она выкладывала случайному своему гостю то, что еще помнила о себе, — внедрялась, впечатывала в чужое сознание свои данные — такой вот паспорт заполняла, — пришвартовывалась к этому чужому сознанию, как к пристани, иначе унесет волнами ОТКРЫТОЙ ВЕЧНОСТИ, и она потеряется там без следа. Человеку, оказывается, необходимо заговорить с кем-то и обнаружить свое существование. Убедиться в нем и убедить. Закрепить его в памяти другого существа. Как собака оставляет свой след на каждом околоточном кустике: я есть!
Этот случайный гость постучал в дверь, и Полина не поверила этому стуку: к кому? Ведь тут НИКОГО нет! Она все же открыла, и молодой парень смутился: он перепутал. Ну вот, я же знала: здесь НИКОГО нет, а вы ломитесь, с огорчением подумала Полина. Парень, видимо, заметил эту тень разочарования на ее лице. Через две минуты он вернулся возместить ей огорчение. Его знакомая, к которой он пришел, где-то задерживается, и нельзя ли ему будет немного подождать здесь, у Полины? Боже мой, конечно же, можно! Полина начала бурно осуществляться, каждой фразой возвращая своей личности материальные признаки. Она детский врач, она в отпуске, у нее есть дочь. И муж? Да, и муж…
Да… Молодой человек, европеец, продемонстрировал ей всю европейскую галантность. А не угодно ли того? А этого? Рассердиться не получилось: парень был другого биологического вида, он не мог ее задеть, как задел бы признанный за равного. И он не понял бы ее оскорбленности, как воробей на дороге. Воробей, он простодушно смотрит, склонив голову набок, и не может оценить ваших чувств.
— Спасибо, вы очень любезны, — засмеялась Полина, и он сделал галантный жест, означающий: как будет угодно даме. Воспитанный молодой человек. Европеец. Не то что какой-нибудь там дремучий сибиряк с дикими чувствами.
Где его взять, этого дремучего сибиряка с дикими чувствами? Где они водятся, в каких заповедниках? Или их уже всех отловили?
Европеец распрощался с соблюдением всех приличий, а Полина осталась плакать — женщина с почти потерянной в уединении личностью, с забытой внешностью, а образ этакого заиндевелого полярника или таежного охотника в полушубке, с необъятной улыбкой на лице с широко расставленными могучими ногами в унтах, — этот образ, видимо, взят из какого-нибудь героического фильма ее детства, а в жизни-то она ни разу и не видела ничего похожего. Юра Хижняк был похож — похожеват — чуть-чуть — только внешне…
Что же это за слабое существо — женщина, если она даже теряет признаки личности, не получая ежедневно им подтверждения извне — в виде зеркальных отражений, в виде «Полина Игнатьевна, срочно в пятую палату!», и не может обходиться без того, чтобы кто-нибудь с широкой улыбкой говорил ей: «Ты моя хорошая». Получается, человек — это как на картинках абсурдизма: такая ползучая клякса, растопленный воск, и потеки висят на подпорках и жердочках. Значит, никакой это не абсурдизм, а самый что ни на есть реализм.
Она вернулась домой, в свой город, и, не догуляв отпуска, вышла на работу к вящему счастью заведующей отделением. Она нуждалась в срочном подтверждении своей личности. О, очень скоро она его получила. С благодарностью за возвращение себя, потерянной, она многие часы проводила в палатах, пальпировала детям животы, и те, задрав рубашку, терпеливо дожидались: сейчас пальцы перестанут давить, и тогда нежные ладони лягут на кожу и заструятся, заскользят и вновь и вновь совершат этот ласковый путь, и бормочущие, едва внятные звуки дремучего заговора из уст, а из ладоней прямо в кожу, прямо в кости, прямо в кровь — теплый ток помогающей силы, «еще», молча подсказывает маленький, и руки слушаются, ворожат, колдуют над ним в сопровождении этого нечленораздельного материнского мычания: «Лапушка ты моя, маленький, хороший…» И из палаты Полина выходит совершенно разбитая, ноги идут, а сознания нет. Оно потом возвращается — ведь сгорает во чреве топливо утренней пищи, греется идеально спроектированный котел, и скоро снова пар достигнет необходимого давления работы.
Потом вдруг раздается звонок — в пустыне, где нет ни лишних знакомств, ни надежд на эту зиму, где даже и самого телефона-то нет, и где Полина приготовилась в заточении — на безрыбье — проводить дни своей дальнейшей жизни. В труде и забвении себя. Нет, эта участь не страшила ее, был даже бодрящий такой холодок от сознания выбранного пути. Путь этот отличался от общеупотребительного счастья, как утренний холодный душ отличается от теплой постели. Что лучше?
Но раздался Юрин звонок. Взяли за руку, вывели из-под холодного душа, из насильственной этой бодрости, завернули в нагретую простыню и уложили в теплую постель: понежься еще, ты рано встала, Полина. Убаюкали. И не стала вырываться, переубеждать насчет «если хочешь быть здоров — закаляйся». Подчинилась, сладко расслабилась и дала себя увести из-под жестких отрезвляющих струй.
Впервые она разливала кофе по коричневым чашкам — в этой своей комнате. Юра сказал:
— Там совсем другой кофе, гораздо лучше. И черт его знает, что тут с ним делают. Говорят, вытяжку кофеина, это правда?
— Не знаю! — счастливо отозвалась Полина.
Что ей тот кофе! Все забыла, все свое презрение, все его ничтожество (или, как говорят психиатры, бедность участия), только пламенели в мозгу очаги нежности; Юра перебил ее рассказ о том, как она чуть не лишилась в Тракае личности из-за того, что ее некому и нечему было отражать, Юра перебил, притянул к себе, и она покраснела всем телом. И замолкла. И забыла, что собиралась сказать. Но Юра отпустил ее и спросил, нет ли выпить чего-нибудь покрепче кофе. Она удивилась — ведь он был трезвенник. Но нашлось.
— Почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь, как-никак я был в разнообразных странах, видел кое-что.
— Я клуб кинопутешественников смогрю, — улыбнулась Полина.
— Нет, ну все-таки!
— А знаешь, ведь все это время я была совершенно одна.
— Да ну, одна! — не поверил Юра, но не придавая никакого значения и тому, что «не одна». То есть: да брось ты, мы же свои люди, все понимаем…
— Ты что? — обиделась, и оробела, и отрезвела Полина.
— Сколько тебе лет?
— Зачем тебе?
— Лет двадцать восемь, двадцать девять? Вот представь себе, твоя ровесница арабка: у нее пятеро детей, они живут в типовой трехкомнатной квартире, такой же, как у нас с Риткой. К нам повадилась приходить девочка лет восьми, Инет, толковая такая, смышленая, быстро по-русски выучилась, и рассказывает нам про свою семью. Вот в этой, показывает, комнате у нас есть кровать, там папа и мама маленькая. Ну, то есть новая жена папы, понятно? А вот в этой комнате кроватей нет, тут спим мы все с мамой большой. На полу, ясно? Полы там отнюдь не деревянные. А в третьей комнате — там все красиво и нарядно, там принимают гостей. И вот спит эта мама большая на полу со своим выводком, и ничего ей больше уже не светит. Твоя ровесница. Списана со счетов. Вся жизнь в прошлом. Она закупает продукты и готовит еду. Старшие дети ей помогают, они же стирают и убирают. Я и спрашиваю у Инет: а что делает мама маленькая? Инет вот так: «ца!» — бровями и головой вверх, это у них жест отрицания: мама маленькая ничего не делает. Она сидит у окна, или спит, или отдыхает. Она должна быть всегда нарядная, красивая и отдохнувшая. Такое у нее пока что предназначение. Ништяк, как поставлено дело?