— Ну… — запнулся Юра. — Почему же «прикрываться»? Не прикрываться, а выявлять профнепригодность. У нас здесь энергетическое предприятие, а не богадельня.

— Готовьте вопросы для аттестации. На засыпку товарищу, — сказал Путилин. Теперь он настаивал, чтобы вещи были названы своими именами.

— Товарищ тут ни при чем. Мы о деле должны думать, — обиделся перспективный демагог.

— Печетесь о деле, Юрий Васильевич? Но вы ведь уезжаете. На кого же вы  д е л о  оставите?

— Ну как хотите. Я могу и не вмешиваться…

Потом еще один разговор.

— Глеб Михайлович, гарантии, конечно, никакой нет, но… я имею в виду, дело запущено…

— Какое дело? — насторожился Путилин, к одному тону Хижняка чувствуя брезгливость.

— Ну, насчет заграницы…

Боже мой! Вот так разрешишь однажды человеку считать тебя подлецом — и потом попробуй отними у него это право! И его взгляд на тебя будет затягиваться петлей у тебя на шее, и не выпутаешься.

Однажды в давнее студенческое время, когда еще только пробовал жизнь, как воду босой ногой: не холодная ли, когда ничего еще не знал заведомо, и вот курсе на втором было им предложено, кто пожелает, написать по философии научную курсовую работу — несколько тем на выбор. Стимул: если работа будет зачтена хорошо, освобождение от экзамена. Автомат.. И Глеб соблазнился. Он выбрал тему «Социальное значение НТР». Ну, чего там, все ясно. Прогресс, и все тут. Освобождение для гармонического развития личности. Остается только надоить из этого побольше слов, чтобы реферат оказался потолще. Девятнадцать лет, уже вполне осмотрелся, понял, ЗА ЧТО получают конфетку. Встал и сам в очередь за конфеткой — бесплатной. Вот подошла очередь, вот ты уже выкрикнул похвальное «дважды два — четыре» и протянул руку за вознаграждением. А преподаватель прочитал заголовок твоего реферата, ему и заглядывать внутрь не понадобилось, все содержание было написано на твоей роже и вся степень научности твоего труда.

— Как скажется на личности труд, состоящий из нажимания на кнопки? — спросил преподаватель.

— Ну… — озадачился Глеб.

Не дожидаясь ответа:

— Можете ли вы с уверенностью сказать, что, когда мы достигнем достаточно высокой производительности труда, у нас не будет безработицы?

И посмотрел Глебу в глаза. Тихо так спросил, вполголоса. Совсем не так, как с кафедры вещал. Скажи сейчас Глеб «уверен» — и он получит свою конфетку. Не посмеет преподаватель не дать ему эту конфетку. За благонамеренность мысли.

Преподаватель молчаливо пытал его взглядом. «Знать будущее» Поль Валери назвал самым вздорным устремлением человека, а историю — «самым опасным продуктом, вырабатываемым химией интеллекта, ибо в истории нет никакой очевидности, позволяющей ей диктовать народам образ действий». И что «история оправдывает все, что пожелает». Но здесь дело было не во «вздорности устремлений» — а в согласии Глеба на легкую — дешевую — конфетку, вот почему усмехнулся преподаватель, вот почему Глеб ужался, усох от стыда и молча протянул руку за своим трудом. И преподаватель, чуть презрительно пожал плечами и отдал эту работу, оставшуюся без рассмотрения. Они оба как бы договорились считать постыдный этот эпизод не имевшим места; и чтобы впредь больше не спекулировать на черном рынке, наживаясь на чужой беде или чужой глупости — и на любой другой чужой несостоятельности.

И вот перед Путилиным, сорокалетним главным инженером, стоит — нет, уже не такой, как был тогда Путилин, уже поздно: стоит готовый демагог, и стыд, к которому сейчас взывай не взывай, — уже не сработает. Опоздал ты, Путилин. Надо было хотя бы на полгода раньше. Хотя бы тогда, когда ты подмазывался к его продажной загранице, помогши ему убедиться в единственности этого пути людей. К растлению этого человека ты руку приложил, Путилин, хотя сам в молодости был спасен преподавателем, себя не пощадившим, собой рисковавшим, лишь бы отучить тебя от любви к легкой поживе — ведь, чтоб спасти, достаточно и одного взгляда, но отправленного вовремя, а у тебя, Путилин, вовремя этого взгляда не нашлось, а теперь уж этого Хижняка не то что взглядом — пикой не пронзишь, затвердел.

— Бог с вами, Юрий Васильевич, какая заграница! — в ярости (на себя) заорал Путилин. — Вы с вашей заграницей совершенно запустили все дела! Сколько времени не игрались тренировки на вахтах! Немедленно…

Вот и все, что он мог теперь, не смогший вовремя.

Хуже того, стыднее того — спустя несколько недель, скрепя сердце, скрипя зубами, он вызвал к себе Хижняка:

— Скоро уедете, квартира останется пустой? — Подъем крутой, тяжкий.

— Ну… да… — Юра на всякий случай колебался, как любой купец, еще не раскусивший цели супротивника.

— На два года?

— Ну, я не знаю, на сколько меня вызовут.

— Меньше, чем на два года, командировать специалиста нерентабельно.

Путилин легко раздражался, так нестерпимо ему было проводить этот разговор, но в Москве у него жила двадцатипятилетняя возлюбленная, без которой он больше не мог, не хотел, не согласен был терпеть, он и так жил с воспаленным взглядом и с трудом припоминал себя и все, что его касалось; каждую минуту его заносило далеко отсюда, и водворение сознания в колею стоило усилий.

— Ну, значит, на два.

Юра не обиделся на тон. Правильно, на том пути, который он себе выбрал, от такой роскоши, как обида, приходится отказаться. Сутенерам обидчивость не по карману. И Путилину сейчас ничего не по карману, он на все согласен, делайте со мной что хотите, но дайте мне ее, дайте!

— Не пустишь меня? — как в холодную воду оборвался.

— Вас? Не понял. У вас же есть квартира.

— Ну, значит, нужна!

— А, иногда? — понятливо глянул Юра — с подлым своим понятием, и Глеб не мог дать ему в морду. Не мог, вот в чем горе.

— Нет, жить постоянно…

— Да? А. Не понял, правда, но все равно. Неужели?.. — начал догадываться, но счел, видно: какое ему дело! — Конечно же да, как вы могли спрашивать. Конечно же, какой разговор.

— Спасибо, — сухо сказал Глеб. Ох и ненавидел он сейчас Юру за все, что происходит.

Вичка его тогда спасла:

— Ничего не выйдет. В квартиру Хижняка я не пойду.

Она, правда, что-то там еще плела по телефону великодушное насчет жены Путилина, которую ей, видите ли, было жалко. Дескать, какой удар для нее будет, что муж уходит к другой, и не просто к другой, а к молодой бабе, и поэтому Глебу, по ее словам, следовало сперва уйти от жены в  н и к у д а, а не к Вике. Но он ее быстро расколол:

— Что тебе Хижняк? У тебя что, с ним что-то было? Говори!

Ничего, перенес и это. Но сказал. Много чего ей сказал. И еще:

— Вся непоправимость в том, что я тебя люблю.

— Да, — отвечает со злостью, — положение у тебя безвыходное.

— Обиделась, что ли? А чего мне перед тобой лебезить. Не на светском рауте.

— Я не обиделась, — говорит. — Я взрослее тебя и поэтому не обиделась. Ты энергетик, и больше ты никто. Молокосос ты еще, чтобы я на тебя обижалась. Это надобно заслужить, чтобы на тебя обижались.

— А вот так тебе со мной лучше не разговаривать.

— Не нравится — не слушай. И не звони больше.

— Сама же первая и позвонишь.

— Не позвоню и не приеду.

— Отлично! Считай, что я тебя об этом и не просил.

— О чем?

— Приехать.

— Куда? В квартиру Хижняка?

— Нет уж, с этим у тебя ничего не выйдет. Еще я не жил с тобой в квартирах своих предшественников.

— А я, кажется, и не просилась у тебя в эту квартиру.

— Придется, видимо, тебе потерпеть, пока станции не дадут жилье.

— Попробуй только отодвинь из очереди Горыныча!

— Ах, и Горыныч тут как тут! А можешь ты мне назвать хоть одного человека в нашем городе, который не показывал бы на меня пальцем, умирая со смеху?

— Такого человека, Глеб, не найдется в твоем городе, это я тебе сразу должна сказать. Но все-таки было бы лучше, если бы ты разменял свою квартиру, это было бы справедливо. И не пользовался бы служебным положением — это, знаешь ли, чревато…