Возвращаясь по нескольку раз в основные цехи, советуясь с руководителями завода, с инженерами и рабочими, выискивая вместе с ними малейшие резервы, Малышев не переставал упрекать себя: «Если б начали перестройку цеха металлоконструкций полгода назад, здесь уже наладили бы резку, а в прессовом - правку брони. И термические печи стояли бы уже на закалке… Ты виноват - запоздал. Забыл о ночном совещании у Серго в тридцать четвертом. Не случайно он вызвал тогда людей с Уралмаша, Челябинского тракторного. До войны еще неблизко было, а ЦК, правительство принимали экстренные меры для перевооружения войск, и Серго ориентировал нас всех на тяжелейшую войну, предвидел роль уральских гигантов. Он предвидел, а ты упустил. И к совету Кошкина не прислушался…»
…Это было в Занках, незадолго до смерти Михаила Ильича. В день приезда Малышева больному было полегче, он вышел на веранду лесного домика, сел в плетеное кресло напротив наркома и, волнуясь, как всегда, когда говорил о тридцатьчетверке, спрашивал: почему единственный завод занимается машиной? Малышев обнадеживал: строящийся на Сталинградском тракторном танковый цех будет готов к марту; наркомат думает через год-полтора частично загрузить тридцатьчетверками Сормовский судостроительный и Ленинградский опытный, возможно, и Кировский завод. Он надеялся, что это успокоит конструктора, а тот придвинулся к Малышеву и зашептал: «Через полтора года?… Ленинград?… Он же возле границы, Вячеслав Александрович!»
Кошкин не утверждал - спрашивал, просил подумать, можно ли продолжать концентрировать танкостроение на западе и юго-западе страны. Спрашивал, бледнея от волнения, нельзя ли ускорить строительство восточной базы танкостроения, приобщить к выпуску Т-34 гиганты, построенные в годы пятилеток на Урале, Волге, в Сибири. «Они далеки от границы… На них бы опереться…» - просил хриплым, прерывающимся голосом Михаил Ильич.
«Разве ты, нарком, не обязан был прислушаться к мысли умирающего конструктора?…»
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Ночью, накануне захвата города немцами, успел уйти на восток последний, сорок первый заводской эшелон. На рассвете вылетел на Урал Игорь Мальгин.
За несколько часов до отправления эшелона Игорь передал танкистам, сражавшимся на подступах к городу, восемь отремонтированных танков. Среди них и свою тридцатьчетверку - она оказалась последней в полку Жезлова.
…Больше месяца пробивались они из окружения. Кончались боеприпасы, вражеские бомбы и снаряды разнесли в щепы ремонтные летучки с запасными частями. Заправлялись дизельным топливом с подбитых машин, но восстанавливать подбитые танки стало негде и нечем.
Фашистам они не доставались. Жезловцы буксировали их до ближних оврагов, сбрасывали? заросли, закапывали в землю, топили в реках, болотах, заранее снимая с корпусов и башен уцелевшие приборы и вооружение, двигатели и коробки скоростей, чтобы ни одна частица тридцатьчетверки не попала к конструкторам Круппа и Флика, не стала для них образцом. Конечно, жезловцы понимали: в такой гигантской битве враг рано или поздно захватит машину, но пусть это случится не в их полку и как можно позже.
Когда от полка осталось меньше роты людей и последний боеспособный танк Мальгина, а вражеское кольцо сжималось все туже, Жезлов приказал Игорю прикрыть отход. Танк должен был любой ценой задержать врага, затем обогнуть болото и выйти к реке, где будут ждать жезловцы, если удастся прорваться.
Бой затянулся дотемна. Фашистские автоматчики были задержаны, понеся потери, но и Мальгин потерял свой экипаж: заряжающий и стрелок были убиты, когда вылезли заменить трак у порванной гусеницы. А ночью, обойдя топь, Игорь никого не нашел на условленном месте…
Отчаяние охватило его. «Один… Один среди врагов, и не на что больше надеяться. - Но тут же он оборвал себя: - Неправда, ты не один! С тобой тридцатьчетверка - значит, не один!…»
Двое суток он двигался ночами на восток - лесными проселками, полями, обходя села. На третью ночь, когда горючего оставалось всего километров на двадцать, Игорь услышал близкую канонаду…
На заводе, куда вскоре по железной дороге доставили тридцатьчетверку, поразились ее многочисленным ранам и обрадовались ее живучести. Игоря расспрашивали, поздравляли, а ему было не до поздравлений. Дома ждало письмо от Гали, разом погасившее радость:
«Родной мой! Верю, назло всему верю, что ты вернешься. Живу этим, шепчу по ночам твое имя… А кругом горе и смерть.
У меня, Игорек, дела неважные. Приехала, чтобы увезти маму и бабушку из Днепродзержинска, - и вот застряла. Бабушка совсем плоха, не встает, мама без нее не тронется. с места, и я, конечно, ни их, ни тяжело раненных красноармейцев, к которым приставлена в больнице, не покину. В каждом бойце вижу тебя, за каждого боюсь, как за тебя, чтобы его, беспомощного, не захватили фашисты. Третий день, как ведут артиллерийский обстрел города, кажется, вот-вот ворвутся…
А может, страхи мои преувеличены, может, погонят фашистов назад и я найду тебя в нашей комнате на Палисадной? Если бы так.,,
Люблю тебя. Галя»,
Днепродзержинск уже три недели в руках немцев. Значит, или не успела эвакуироваться, или…
Игорь не стал долго раздумывать - пошел в военкомат. Но там развели руками:
- Броня у вас, товарищ Мальгин.
- Да я только что с фронта! Воевал с первого дня.
- Не имеет значения. Вот если директор ваш даст разрешение - другое дело…
С Максаревым разговор был короткий:
- Я танкист - мне воевать положено!
- А новые машины на Урале испытывать господу богу?! И так сколько испытателей на фронт ушло, с кем танки будем выпускать?
Игорь продолжал настаивать:
- Люди смерть принимают, а я должен удирать в тыл?…
- Удирать?! - возмутился Максарев. - Получается, мы трусы, потому уезжаем, а ты, святой, остаешься!
И не заметили, как из темноты вынырнул на едва освещенную погрузочную площадку нарком Малышев, прилетевший поздно вечером на завод.
Нарком был взвинчен и крут в ту ночь. Проверяя ход погрузки, обнаружил оставленный в пакгаузе ящик с инструментом и не пожелал выслушать объяснение директора, что инструмент старый, приготовленный на переплав, и взят с завода по недоразумению, дал нагоняй. Но сейчас дело куда серьезней: человек не подчиняется приказу, как бы Малышев сгоряча не подвел его под военный трибунал…
- От эвакуации отказывается?… Не под немцем ли оставаться решил?… - по-своему понял нарком возмущение директора.
- Нет-нет, товарищ нарком! - кинулся на выручку Максарев. - Это наш лучший испытатель, Мальгин. Воевал с первого часа войны в полку Жезлова. Из окружения разбитую тридцатьчетверку на завод привел… Тошно ему - любимая в оккупации, потому и в бой рвется…
Не назови Максарев фамилии, вряд ли нарком узнал бы в измотанном, отощавшем человеке того круглолицего, могучего богатыря, который вместе с главным конструктором Кошкиным показывал правительству опытные Т-34. «Неужели правда сумел спасти танк?!»
- Жезлов сказал: ни одной машины в полку не осталось…
- Живой?! Вы его видели, товарищ нарком?
И Мальгин услышал, что Жезлов с двумя десятками бойцов и полковым знаменем пробился-таки из окружения и только что назначен командиром танковой бригады.
Не терпелось узнать, вступила ли бригада в бой, хотелось упросить наркома отпустить его к Жезлову, но Малышев уже расспрашивал, сколько километров от границы прошла его тридцатьчетверка, как долго дралась с врагом в одиночестве.
- Такого испытания другой тип танка не выдержал бы, - раздумчиво проговорил Малышев. - Спасибо. Вы укрепили в нас веру в машину Кошкина. Т-34 надо выпускать как можно больше - это спасет… Напрасно вы думаете, товарищ Мальгин, что бить врага можно только на фронте.
Но нарком чувствовал: человек этот все равно не перестанет рваться на фронт, если не взвалить на него тяжесть, равную той, что сгибала его плечи там, в огненной круговерти боев.