Произнеси эти слова кто угодно другой, Анатолий Николаевич и бровью бы не повел — не коснулись бы они его души. Но их произнес Михаил Петрович Кирпонос, который только что сам с винтовкой наперевес наравне со всеми в цепи дважды бросался в атаку. Его старались прикрыть те, кто находился рядом, в том числе и Михеев. Но как-то так вышло, что командующий успевал сместиться в сторону и увлечь бойцов к новой рукопашной схватке — и все смешалось, Анатолий Николаевич потерял из виду генерал-полковника, сам дрался лицом к лицу с врагом.

— Где Бурмистенко? — спросил Кирпонос.

От этого вопроса Тупиков, уже направившийся было идти, круто обернулся и, словно спеша опередить других, чтобы не подтвердили слух о гибели Михаила Алексеевича, ответил громко, для всех:

— В цепи Бурмистенко, — вскинул он размашисто руку, — с людьми, где же еще ему быть, вот только что его видел…

А видел он его перед последней атакой противника с группой бойцов, спешащей из низины по склону наверх. Тупикову как-то не верилось, чтобы Михаил Алексеевич погиб, хотя уцелеть шансов было намного меньше. Член Военного совета полчаса назад удержал стихийно устремившихся в глубину лощины бойцов, куда вскоре враг обрушил мощный минометный обстрел, под который попала только часть замешкавшихся, в то время как десятки воинов бросились вслед за Бурмистенко по склону наверх, вливаясь в ряды оборонявшихся.

После небольшой передышки открыли огонь откуда-то издалека вражеские пушки. Снаряды рвались наверху, с недолетом, а с перелетом они проносились над окруженными, грохали позади, в низине, где уже никого не было.

Михеев лежал в цепи за кустами терновника, щурился — слепило солнце, и от этого комиссар выглядел еще суровее, напряженнее. Не выпуская из руки винтовку, он поглядывал в сторону противника и думал о том, как нелепо они попали в котел из-за вчерашней задержки с переправой и ночных беспрерывных заторов на дороге, помешавших до рассвета выйти к Сенче.

«Все! Тут, пожалуй, конец…» — подытожил он спокойно, без душевного надрыва и огляделся, как будто захотел рассмотреть свое навечное место. Оно было красивым и в то же время неудобным неровностью своей, на которой даже деревья, казалось, еле удерживали кривые стволы.

Люди передвигались по склону с усилием, цепляясь за стволы и ветки, торопясь к своим местам в круговой обороне. Михеев чувствовал в осмысленной торопливости командиров и бойцов направляющую руку генерала Кирпоноса.

Слева от Анатолия Николаевича лежали Ярунчиков и шофер Капитоныч. Справа, за поваленным трухлявым деревом, притулился Белозерский, за ним выдвинулся вперед Боженко — начальник особого отдела механизированного корпуса, а возле него виднелась фигура полковника Сгибнева.

Анатолию Николаевичу бросилась в глаза спокойная суровость на лицах этих людей, вполне осознающих свое положение и решившихся драться насмерть. В них еще не остыла разгоряченная ярость недавних рукопашных, но они уже успели отвлечься, подумать о чем-то кровном и оттого стали задумчивее, увереннее и спокойнее.

Среди всех, казалось, самое неподходящее занятие нашел себе Боженко. Он успел оборвать возле себя все ягоды терна и уже залез в гущу колючего кустарника, преспокойно срывая и бросая в рот спело-синие ягоды.

— На мотоциклах несутся от села, броневики за ними… — вдруг сообщил Боженко, отползая ниже.

Михеев заметил, как зашевелились люди в цепи, а Ярунчиков, вытянув шею, напряженно посмотрел вперед, словно желая убедиться в правдивости слов Боженко.

— Танки! — звонко закричал Капитоныч.

С юга, со стороны Жданов, россыпью неслись танки, обгоняя пылящие слева от них бронемашины.

— Издали страху нагоняют, — заметил Ярунчиков.

— Жарко будет, — отозвался Михеев, прилаживаясь к винтовке.

Вражеские артиллеристы пристрелялись. Близко ложились снаряды, пылью и дымом закрывая из виду напористо идущие танки. За ними торопилась пехота. И сразу захлопали одиночные выстрелы обороняющихся. Пальба ширилась, подали голос два ручных пулемета, заставив гитлеровских автоматчиков залечь. Но ненадолго. Поднятые офицерами, они снова бросились вперед.

В цепи окруженных от одного к другому передали:

— По танкам гранатами! И сразу вперед, бей штыками пехоту!

У Михеева имелась единственная граната. Она лежала у него в кармане кожаной тужурки и была предназначена для крайнего случая. Вторую свою гранату он отдал Боженко для связки, и тот сейчас держал связку в руке.

Сильный пулеметный огонь из танков заставил обороняющихся прижаться к земле. Приглушенно охнул смертельно раненный в грудь Белозерский. Уронил голову сраженный наповал полковник Сгибнев. Тут и там появились раненые.

— По танкам! — раздалась чья-то волевая команда.

Михеев видел, как справа грохнул тяжелый взрыв, потом рядом — боженковская связка гранат, еще слева, снова справа.

— Вперед! Бей!.. — вырвался из десятков ртов боевой клич, и поднявшиеся в контратаку ринулись на врага с винтовками наперевес.

Гитлеровцы явно не ожидали вымахнувшую навстречу разъяренную лавину, предполагая, должно быть, что окруженные встретят их огнем, станут отбиваться гранатами, и потому, должно быть, опасливо жались за танками, а теперь растерялись, в первое мгновение дрогнули. Вспыхнувшая пальба начала утихать, в ход пошли штыки и приклады…

Михеев не различал вражеских лиц, но одно крепко запечатлелось в его сознании: круглое, в очках и с искривленным ртом. Комиссар даже успел заметить, как взлетели вверх очки, а взметнувшиеся руки фашиста чуть было не мазнули Анатолия Николаевича по лицу. Михеев размашисто бил прикладом, валил наповал фашистских солдат, пробиваясь все дальше вперед и настигая дрогнувшего врага.

Вблизи ревели танки и броневики. Они словно не могли сообразить, с какой стороны подойти к дерущимся, сбавляли скорость, кружились и не прекращали огня по роще и оврагу, откуда с отчаянной смелостью бежали, бросались на помощь своим новые окруженцы.

На короткое мгновение Михеев остановился с широко открытыми глазами, увидел, что танки начали теснить бойцов к оврагу. «Эх, гранат больше нет», — с досадой подумал комиссар и дал команду отходить. Сам он шел в последней цепи, чуть пригнувшись, и даже не слышал, а инстинктивно почувствовал, как сзади разорвался снаряд. «Этот мой», — было его последней мыслью. Комиссар вскинул голову, распрямился во весь рост, хотел шагнуть вперед, но только дернулся и рухнул на спину, неловко отбросив руку с зажатой в ней винтовкой.

А минутой позже на склоне возле пульсирующего родника, незаметная в общем грохоте и пальбе, разорвалась мина. Дернулась к груди, к сердцу, правая рука Кирпоноса, но не дотянулась, упала, и сам он повалился на бок, к чаше родника, словно захотел напиться.

Его повернули на спину, расстегнули китель — Михаил Петрович еще слабо дышал, осколок угодил под сердце. Он умер тихо, без последнего тяжелого вздоха, как навсегда засыпают люди, отдавшие все свои силы и целиком жизнь делу, которому служили.

Наверху то затихала, то еще яростнее вспыхивала пальба. Движения на склонах уже не заметно было, убитые и раненые оставались там, где их настигла пуля или осколок. Но враг так и не прорвался через передовые позиции окруженных, не проник в широкий и лесистый овраг.

Тело командующего фронтом перенесли чуть ниже, к лощине. Тут же вырыли неглубокую могилу. Прощание было коротким, молчаливым. Моложавый майор из штаба фронта и двое раненых бойцов застыли в нерешительности, будто бы не зная, как положить убитого. И тогда майор снял с груди генерал-полковника Кирпоноса Золотую Звезду Героя под № 99, орден Ленина и медаль «XX лет РККА», достал из кармана партийный билет и удостоверение личности, фотографию семьи положил обратно.

Свежую могилу с едва приметным холмиком укрыли ветками, и трое свидетелей последнего прощания с командующим один за другим стали карабкаться по склону мимо родника наверх, где заметно на слух сбивалась и редела перестрелка.