— Сейчас бы Леонида Владимировича за стол да по рюмке за мировую!

— Он коньяк не пьет, — продолжала держать руку на бутылке Юлия Викторовна.

— Кто же? — разыграл простачка Михеев.

— Я, Анатолий Николаевич, я, кто же еще, — произнесла она так, будто говорила: «Неужели вы можете в это поверить?»

— Наговариваете вы на себя…

— Неловко признать, скажете, взбалмошная, эксцентричная бабенка… Пошла я неделю назад во МХАТ на «Горячее сердце». Насмеялась досыта, вернулась домой под впечатлением куражей купца Хлынова, его Москвин играл. Вспомнила, как он нарядился разбойником, разыгрывал из себя злодея… И пришла мне блажь в голову. Вспомнила про бутылку коньяка. Брат проездом был в Москве, к его встрече купила, а он с вокзала на вокзал, на обратном пути пообещал заехать… Я не переоделась после театра, решила разыграть Леонида. Налила рюмку, выпила и пошла его встречать. Мне хотелось, чтобы он запах унюхал… Подождала его на улице, потом решила, что опять задерживается на работе. Вернулась домой, а он уже в постели. И такого мне наговорил, что у меня голова кругом пошла. А тут еще запах коньяка учуял… Я уж и не рада была, что затеяла, но объясняться не стала. Да он и не стал бы слушать объяснения… И вот решили на развод подать.

— Ну что же, раз вы решили… — сухо произнес Михеев, вставая и надевая фуражку.

— Вы меня осуждаете?

— Ну коль вам все равно, Юлия Викторовна… Помочь можно, когда знаешь, что хотят люди…

— Хорошо, мы сами с мужем разберемся. Обещаю, — решительно заверила она, и Михеев понял, что не зря потратил время.

…В управлении Михеев первым делом зашел в кабинет к Петрову, показал тому жестом, чтобы не вставал.

— Только что говорил с Юлией Викторовной. Хорошо потолковали. Ума в ней больше, чем хитрости. Вы верите в мою искренность?

— Безусловно.

— Так вот верьте и своей жене. Она порядочная женщина. Без фальши. Ну а как она разыграла вас, пусть сама поделится. Приласкайте ее да по-людски миром поговорите. И все наладится. Уверяю вас.

— Спасибо вам!

— Не за что. И вы дома прекратите жить, как морж на лёжке. Изобретательнее будьте. Друзей заведите. В театр ходите, на выставки… И не ревнуйте жену до безрассудства. Этим вы ее унижаете. Пусть на нее другие глаза пялят, мелким бесом рассыпаются перед ней. На то и красота, чтобы привлекала. Все поняли?

Петров от неожиданности такого заключения не сумел произнести ответного слова, только согласно и с охотой кивнул.

Глава 6

С наступлением темноты все, что было предназначено для обнаружения подпольного радиста, Ярунчиков привел в повышенную готовность. Приближалось время предполагаемого выхода радиста на связь «в установленном режиме». Должно было замкнуться важное контактное звено, чтобы без сомнения выявить скрытую сеть вражеской резидентуры.

Ярунчиков с необычной поспешностью отвечал на телефонные звонки, возбужденно прохаживался по кабинету, много курил. Однако при этом он довольно основательно занимался текущими делами, спокойно выслушивал доклады сотрудников, подписывал бумаги, что в общем-то уравновешивало его нетерпеливое ожидание главной вести.

Пришел Плетнев со свернутым листочком в руке, быстро прошел к столу, сел, начал рассказывать:

— С Осиным в Бровцы ездила жена летчика, некая Римма Савельева. Живет в Киеве с больной матерью, надолго оставить ее одну не может. Иногда навещает мужа в гарнизоне подо Львовом. Он служит в авиационном полку, молодой, перспективный капитан, командир эскадрильи, боевым орденом награжден во время финской кампании.

— Что же ее связывает с этим, с Осиным? — медленно спросил Ярунчиков.

— Чем может нравиться видный мужчина интересной женщине… — начал было Плетнев, но бригадный комиссар не дослушал его.

— Меня не интересуют постельные подробности, — резковато перебил он. — Докладывайте с чекистских позиций.

— Я обратил внимание на две детали, — быстро перестроился Дмитрий Дмитриевич. — Во-первых, Савельева встретила Осина в тот вечер, когда они ездили в Бровцы, очень даже располагающе, как будто соскучилась по нему. Во-вторых, когда он показал ей в сквере какие-то фотографии, Савельева сникла, явно перепуганная увиденным. Чем таким подействовал на нее Осин? Что за снимки он ей показал? Ох как они меня заинтересовали! Не может быть, чтобы у «красавца мужчины» в железном ящике на работе не оказалось чего-нибудь привлекательного для нас. Думаю, завтра он сунет фотографии обратно под замок. Надо бы нам заглянуть в этот любопытный сейфик.

Ярунчиков, помедлив, ответил:

— Утром видно будет.

Станция пеленгации не давала вестей. Подпольный радист не выходил на связь. Да и время еще не подошло, судя по предыдущим передачам. Грачев ежечасно докладывал: «Точка. Грач.». Это означало, что объект наблюдения — Хопек на месте и никуда не выезжал.

Медленно тянувшееся днем время к полуночи, казалось, ползло быстрее: долгожданный час приближался.

Плетнев вдруг вскочил и быстро вышел из кабинета, но скоро вернулся, опять присел к столу и как бы между прочим сообщил:

— Художник спит в больничной палате.

Ярунчиков в ответ кивнул, поднялся, не спеша прошелся по кабинету. Плетнев видел, как хмуро шевелятся его густые брови, сидел молча, не мешая начальнику думать. Да и самому не хотелось тратить лишних слов. И потому, когда раздался звонкий протяжный сигнал аппарата ВЧ, оба встрепенулись. Плетнев даже приподнялся, уперев руки в спинку стула.

— Ярунчиков слушает! — спокойным грудным голосом ответил бригадный комиссар. — Пока нет, Анатолий Николаевич. Ждем. Понимаю… Самому невтерпеж… Конечно, доложу немедленно.

Осторожно положив трубку и не убирая руки с аппарата, Ярунчиков порассуждал вслух:

— Что бы это могло значить? Контакт тройки — Рублевский — Осин — Хопек, — прослеженный с разных точек, должен исключить нашу ошибку. Может быть, очередной сеанс связи в их режиме не в среду, а в четверг или в пятницу, раз в неделю? А прошлая среда оказалась неурочной? Сообщалось же в предыдущей шифровке: «задержка связи доложена главному», что впредь она будет «в установленном режиме». — Ярунчиков сел к столу и стал чертить на листке треугольнички, стрелки. — Художник исключается. Связей у него нет, и не ищет. Случайно оказался в поле зрения… И Хопек упорно сидит дома. Если бы он собирался что-то передавать сегодня, он бы непременно воспользовался прикрытием своей сожительницы и давно к ней отправился. Не заявится же солидный человек к одинокой вдове за полночь.

— А почему бы и нет? — усмехнулся Плетнев. — Занят человек, контрольные работы, скажем, проверял, отложить невозможно. Кончил дело — сам себе хозяин, хочет спит, хочет в гости отправляется!

— Поймите, это же деревня, а не лестничная площадка городского дома — дал короткий звонок и шмыгнул за дверь, — возразил Ярунчиков, будто Дмитрий Дмитриевич сам намеревался ехать на полуночное свидание.

Между тем Плетнев приоткрыл штору окна, понаблюдал за блестящим снежком в свете полной луны, сказал предположительно:

— Не снег ли перепутал карты радисту? Боится теперь целину топтать, след оставлять. Антенну же на дороге не развесишь. Да больно приметен человек на свежей белизне при такой луне.

Часы пробили полночь. Откуда-то издалека приглушенно донеслись звуки «Интернационала», должно быть, в каком-то кабинете забыли выключить радио. Торжественные, зовущие аккорды невольно заставили Ярунчикова вспомнить слова гимна, он пропел их про себя до конца. И как будто кто-то терпеливо ждал этого момента. В кабинете раздался резкий телефонный звонок.

Бригадный комиссар мгновенно взял трубку и только успел назваться, как глаза его широко раскрылись, брови дрогнули, а на лице проступила слабая улыбка. Карандаш в его руке быстро набрасывал что-то в блокноте.

Положив трубку, Ярунчиков откинулся к спинке стула и выдохнул только одно слово:

— Вышел!