— Святая правда, — сказал я со снисходительной серьезностью, но втайне радуясь ее признанию.

— Кажется, вы собирались побывать в общежитиях? — напомнили мне однажды дружинники; среди них были и девушки. — Нам Дергунов велел контактироваться с вами, и в комитете комсомола сказали… Вы же из обкома? Вам ведь нужно?

Меня порадовало, что ребята сами предложили сходить с ними в общежития.

— Что ж, в принципе действительно нужно, Я давно хотел…

— Ну, тогда пойдем, все законно. Увидите наших принцесс. Познакомим вас с Жанной Вертипорох…

Мы заглянули в одну, другую, третью комнаты, сообщая о своем приходе требовательным, но все ж таки деликатным стуком и энергичным словцом «дружина!», звучавшим всякий раз как пароль. И точно — все двери открывались.

Комнаты в общем были одинаковы, иные аккуратней, иные погрязней. Правда, в последней над окном висели шесть наплавных шаров, забранных в капроновые сетки. Такие шары отрывало штормом от рыбацких снастей. Эта комната не походила на другие. Здесь чуть-чуть уже пахло морем. Тут обитала девчонка с выдумкой, но жаль, что она сейчас была на заводе. Вообще почти все были на работе, и в комнате с шарами лежала только простуженная — по бюллетеню, а на смежной кровати спала девушка из ночной смены.

.— Понимаете, некоторые отлынивают от работы. — Старший дружинник презрительно высморкался в платочек. — Зачем такая роскошь — ехать за десять тысяч километров, чтобы посачковать? Психологически меня это не убеждает. Можно же найти местечко поближе к центру, чтобы не работать. А то дорожные передряги, неудобства — и вот приехали, здрасьте! Приехали барыни на теплые воды, приехали фу-ты ну-ты — ножки гнуты! — Успокоившись, он добавил уже буднично: — Ну, еще бывает, что в комнатах неряшливо, или посторонние живут, или еще мало ли что… Вот мы вам покажем Жанну Вертипорох!

Честное слово, я уже боялся этой Жанны с грозной фамилией Вертипорох.

Я с трудом, почти по складам, разобрал «сентенцию», вытатуированную на свесившейся с кровати руке спящей девушки. Сентенция недвусмысленно утверждала: «Отец, ты спишь, а я страдаю». Странной казалась эта апелляция к отцу. А почему не к матери?.. С другой стороны, почему бы ей страдать в таком цветущем возрасте?

— Она страдает! — не поверила девушка-дружинница. — Я страдала-страданула, с моста в воду сиганула…

Простуженная защитила подругу:

— Вы потише, пусть спит… Ее страдания вас не касаются.

— Нас все касается, — авторитетно заверила та же дружинница. — Стала бы я лично сюда ходить, если бы меня ничего не касалось!

Дружинники гуськом вышли из комнаты, и я пожалел, что не услышал голоса этой «страдающей» девчонки, ее слов, не увидел ни единого жеста, —. какая она?.. Почему эта глупая татуировка? Ведь она теперь наверняка и сама стыдится ее.

Но девушка сладко епала. Ей в ночь на работу. Она приехала сюда работать — наверное, не барыней и вряд ли за экзотикой.

Потом я познакомился еще с учетчицей Нилой, которая с ходу заявила, что любит, когда ей разные интересные рассказы рассказывают. А иначе и с парнями не ходит, если ей рассказов не рассказывают. Говорила она, будто каждое слово выпевала, и слова становились круглыми, мягкими, упитанными, как и она сама. От нее почему-то пахло тмином — и от слов тоже пахло тмином, как от малосольных огурцов.

— Хлопчики, садитесь, я вас картошкой с томатами угощу, — напевала она по-украински мягко. — и грибки у меня есть и сальце, только скажите мне, будь ласка, чи правда, что…

— Неправда, — отодвинув стул, перебил ее старший дружинник. — Некогда нам этим самым заниматься, растабарывать тут.

Нила с легким осуждением покачала головой.

— Знаю, знаю, к Жанке спешите; ну да, Жанка вон она какая, со всех сторон, и гитаристка вроде как с оркестра — все дни с гитарой упражняется. Да с кровати не встает.

— Поднимем!

— Как же! Не такие поднимали…

— Тяжелая? — спросил я у дружинников.

— На подъем — да, тяжеловата. Но красивая, зараза. Вон та форточка, справа, заткнутая полотенцем, — это она в той комнате живет.

Полотенце было добротное, банное, с малиновыми бритоголовыми то ли служителями мифического культа, то ли драконами тысячезубыми. Край с махрами жалко свисал наружу белым флагом, взывающим о милосердии.

Хозяйка была дома. Полулежа в постели, она небрежно переворачивала на сковородке бледные блинчики: электроплитка стояла рядом на табурете. Масло на сковороде не блестело — маслом, как таковым, даже и не пахло. Витал только легкий запах подгорелого теста.

— Что ж ты без масла? — спросил представительный, с силушкой в жилушках дружинник.

— Я же тебя как-то просила: принеси, Яша. Зажал, да?.. Не принес?..

Яшка отмолчался.

— Ничего себе вы живете, — удрученно осмотрелся я; роль постороннего наблюдателя у меня как-то не получилась. — Существуете целиком на подаяния доброхотов, не правда ли?

— Правда ли, — охотно согласилась она. — А что?..

Я посмотрел на нее с внезапным интересом. Я узнал ее — ту самую девушку, что танцевала рок с длинным конопатым парнем, редкозубым и увилистым, как уж… Ту самую Жанну. У нее было смуглое личико, шаловливые глазки, копна каштановых волос и что-то такое во всем вдохновенное, вызывающее, бесстыжее. Если лень может быть вдохновенной, то становилось неоспоримым, что Жанна вдохновенно ленива. И бесстыдство ее было вдохновенным. И черт знает что: от нее трудно было отвести взгляд, и я мог понять, почему Яшка стушевался и приумолк.

Жанна отодвинулась от сковородки, взяла кружку воды, выпила с наслаждением. На запрокинутой ее шее трепетала натянувшаяся кожа.

— Пей воду, наводи тело! — захохотала она.

— Что ж так бедно? — невинно спросил старший дружинник и повертел в руках флакон из-под одеколона, валявшийся на столе.

— Почему же бедно? — хохотала Жанна, беря гитару. — У кого какие потребности. Наш директор Шикотана, — вдруг запела она не без приятности, — объявил сухой закон. Водки нету — ну и что же? — будем пить одеколон. Вот так-то!

— Это ты, пока молодая, такая разухабистая, — сказал Яшка, не глядя на нее. — А потом кому ты будешь нужна — такая.

Внезапно Жанна истерически крикнула:

— Я и сейчас никому не нужна! И вообще скучно, скучно, и катитесь вы… Тут никаких нарушений и никто ничего ни у кого не украл. Не украл, не украл! Может, только выпросил. А это пока законом не воспрещено.

— Просить — не воспрещено, побираться — да, — держался на своем Яшка, и только по красному его лицу можно было догадаться, какого душевного напряжения это ему стоило. — А ты уже как побирушка… а такая красивая… и ничуть не стыдно — вот чего я не могу понять!

— Скучно слушать эти ваши дешевые слова! — опять крикнула Жанна. — Лидка, скажи им, что скучно. И пусть они убираются отсюда, пусть не мешают тебе заниматься!

Лидка — тихая, незаметная, с тихими незаметными веснушками по длинненькому личику — листала на своей кровати учебник алгебры. Начался учебный год, и Лидка не теряла времени даром. Даже работая сезонно, пошла в вечернюю школу, в восьмой класс. Лидка училась, потому что ничем другим, может статься, она взять свое в жизни не могла. Ничем другим, кроме знаний, кроме рабочего навыка, кроме тоненьких, красных от стирки и варки рук. У нее не было ни каштановых волос, которые у Жанны как волна, ни припухлых, мазанных бордовой помадой губ, ни ямочки на подбородке, такой обольстительной ямочки… Лидка не обольщала и не обольщалась.

Я немного знал ее — она забегала в тринадцатую комнату по разным хозяйственным нуждам и дальше порога обычно не проходила, стеснялась «посторонних».

— Перестань, не кричи, — сказала она Жанне. — Ну чего кричишь? Что от этого изменится? Вот и правда — мешаешь только заниматься!

Уже стемнело. Я включил свет. Такую, как Жанна, мне трудно понять. Потому и спросил, наверное, не о том, о чем нужно было бы: