Валентина никак не выказала своего восхищения роскошью дворца. Паксон провел ее в отдельное крыло здания, откуда двери выходили в прекрасный сад. Султан внимательно наблюдал за лицом своей пленницы, надеясь заметить проблески восхищения, но застывшие черты ничего не выражали.

– В моем доме нет запоров, – спокойно сказал Паксон. – Но не пытайся бежать, тебя все равно мои слуги вернут назад. Если захочешь что-либо изменить в убранстве, только скажи мне о своем желании.

Валентина повернулась к нему спиной и стала смотреть на прекрасный сад, разбитый среди пустыни. Слезы жгли ей глаза. Вновь обратив к Паксону взгляд горестных глаз, она проговорила:

– Верни мне Менгиса! Ничего другого я не хочу. Ты мне отвратителен! Я тебя ненавижу! Ты убил своего брата! – пронзительно крикнула она. – И тем самым лишил меня любви! У меня в душе теперь осталась только ненависть! Ты можешь, конечно, держать меня в своем дворце, но никогда не заставишь полюбить себя. И никогда я не отдамся тебе по своей воле. Каждый день, каждый час, каждую минуту я буду сравнивать тебя с Менгисом, и каждый раз сравнение окажется не в твою пользу. Когда же я больше не смогу выносить эту пустую жизнь, я или тебя убью, или покончу с собой. И что тогда у тебя останется? Этот прекрасный дворец и женщины в гареме? Да смилостивится Господь над твоей душой, – прошептала Валентина.

Один день был похож на другой. Валентина вставала утром, и до вечера томительно тянулись бесконечно долгие часы. К ее удивлению, Паксон ничего от нее не требовал и не заходил к ней в покои, и эта перемена темноглазого владельца дворца пугала девушку еще больше, чем прежний облик самоуверенного и насмешливого молодого сарацина. Этот новый Паксон – спокойный, тактичный и внимательный – был ей незнаком.

Однажды вечером по окончанию трапезы султан низко поклонился ей и спокойно заговорил:

– Я отправляюсь на охоту. Вернусь через три дня. Говорю это лишь для того, чтобы ты не ждала меня к ужину. Бежать не вздумай!

Голос Валентины прозвучал безжизненно и равнодушно:

– Я ничего не обещаю, потому что ничем тебе не обязана и ничего не должна.

– И я тебе ничего не должен, – ответил Паксон.

– Ты должен заплатить мне за жизнь Менгиса. Этот долг останется за тобой до последнего твоего часа. Ты ненавидел своего брата. Ты всегда его ненавидел. Тем вечером в горах я поняла это. Менгиса, может быть, ты и обманул, но меня обмануть не сможешь! Все эти разговоры о помощи христианам – лишь прикрытие, и приезжал ты к Менгису, чтобы обманом заставить его спуститься с горы и убить! Но ловушка не захлопнулась, и тогда ты схватил меня в надежде, что он придет мне на помощь. Ты знал, что когда шейх аль-Джебал покинет Аламут, он лишится трона и федаины станут служить новому Старцу Гор, а ты останешься с ним один на один! Так ведь, Паксон? Ответь мне, будь ты трижды проклят! Признай, что мои слова – чистая правда! Или ты промолчишь? Так я и думала! Что же, я сама отвечу за тебя!

Ты был законным наследником Джакарда, а Менгис – всего лишь незаконнорожденным сыном, но получил от отца то, чего ты хотел больше всего на свете – Аламут, безграничную власть, преданность федаинов! Ты хотел все это себе! Ты всегда хотел иметь то, что принадлежало Менгису. И потому ты убил его – из ненависти. Но теперь у тебя ничего нет! Менгис мертв, в Аламуте на троне сидит новый хозяин горы и мира, а тебе никогда так и не стать шейхом аль-Джебалом. Ты держишь меня пленницей в своем дворце, изнасиловав мое тело, но сердцем и разумом я никогда не буду твоей. Никогда!

– Будь ты проклята! – воскликнул Паксон, бросившись на нее со сжатыми кулаками.

От удара в плечо Валентина отшатнулась.

– Слышать горькую правду всегда нелегко, – хрипло прошептала она. – Живи с мыслью о всевластии Менгиса и в смерти. Он одержал над тобой победу! Живи, султан Джакарда!

Паксон бросился вон из комнаты, чувствуя, что еще пара слов этой женщины – и он ее убьет. Слова Валентины обожгли его проникновенной правдой. Черная пантера, доставленная из лагеря близ Напура, потерлась о ноги хозяина, скучая по охоте.

– Ну, верная подруга, – утешил ее Паксон. – Ты уже не сердишься, что на некоторое время я покидал тебя? Поверь, поле боя не самое лучшее место на свете, и кроме того, я рад, что ты не стала свидетельницей моего поражения.

Пантера снова потерлась о его ноги, вопросительно мигнув ярко-желтыми глазами.

ГЛАВА 31

Мужчина, лежавший ничком у стены внутреннего двора крепости Яффы, пошевелился, и в безмолвии пустыни послышался тихий стон. От страшной боли у него раскалывалась голова. Он ударил кулаком по песку, и ему показалось, что где-то раздаются голоса, но невыносимая боль не позволяла шевельнуться.

Двое кочевников-номадов переглянулись и снова посмотрели на раненого. Один из них пожал плечами, а второй опустился на колени и поднес фляжку с водой к губам лежавшего на песке человека. Пил Менгис жадно. Пожавший плечами всадник слез с коня и отвязал мешок, притороченный к седлу, и вскоре под головой раненого лежало свернутое одеяло. Номад отломил кусочек какого-то корня и всунул Менгису в рот.

– Чтоб не было больно, – кратко пояснил он.

Раненый человек благодарно взглянул на номада. Двое кочевников осторожно подняли Менгиса и перенесли в тень.

– Не пытайся вставать, пока солнце не закатится в третий раз, – сказал один из номадов. – Плохая у тебя рана. Мы оставим тебе воды и пищи, и моли Аллаха, чтобы он послал тебе верблюда или лошадь, потому что этим снабдить тебя мы не можем.

Двое кочевников поднялись на своих коней и покинули двор крепости. Глаза у Менгиса были пустыми и удивленными. Кто эти люди и что делали здесь? Его одолевала дремота, он пребывал в растерянности. Откуда у него рана на голове? Как довелось ему здесь очутиться и долго ли лежит он во дворе крепости? Отец, наверняка, будет недоволен! И Паксон… А где же Паксон? Мыслей пронеслось слишком много. Менгис закрыл глаза и заснул.

Когда несколько часов спустя он проснулся, то вспомнил о себе не больше прежнего, кажется, произошло какое-то сражение… Знает ли о том отец? И… где же Паксон? Не убит ли он? Менгис попробовал приподняться на локте, чтобы осмотреться, но тотчас же откинулся назад, схватившись за голову: боль вспыхнула с новой силой. Тогда он снова сунул в рот корень и стал жевать. Вскоре Менгис вновь заснул.

К концу третьего дня ему удалось встать и, нетвердо держась на ногах, обойти крепостной двор. Из-за стены, обращенной к пустыне, доносился тошнотворный запах мертвых тел. Его вырвало. Нужно было выбираться отсюда. Но сначала придется осмотреть тела, чтобы убедиться, нет ли среди них Паксона. Как объяснит он отцу, где был, если ничего не помнит о случившемся? Нет, кое-что все-таки помнит!.. Вот он скачет из Джакарда вместе с братом, а детеныш пантеры бежит рядом с ними. Видимо, на охоте что-то случилось, но почему же на нем эта странная одежда из оленьей шкуры?

– Паксон! – хрипло крикнул Менгис, пробираясь между убитыми.

Обрадовавшись, что брата нет среди мертвых, человек, потерявший память, медленно побрел по пустыне, пустившись в свой долгий путь в Джакард. Много дней брел он по дороге, останавливаясь время от времени: или когда боль в голове становилась совершенно невыносимой, или же когда хотелось попить из бурдюка, оставленного номадами. Менгис твердо знал лишь одно: он должен вернуться в Джакард, чтобы узнать, где же Паксон.

Номады заметили его несколько дней спустя. Менгис лежал в беспамятстве. У него не было сил идти дальше. Кочевники шепотом посовещались, и один из них грязным пальцем указал на одежду незнакомца. Прозвучало имя Менгиса, а затем был упомянут и шейх аль-Джебал. Номады покачали головами и собрались уезжать.

Но один из них вступил с остальными в жаркий спор, то и дело указывая на рану на голове Менгиса. Торопливым шепотом несколько раз произносилось слово «федаины». Глаза кочевников боязливо пробежались по пустыне, отыскивая убийц. Номады покачали головами и подъехали поближе к лежавшему на песке человеку. Они снова пошептались, затем подняли Менгиса и положили его на спину верблюда.