<tab>— Нет! Она невменяема! Она не может ничего подписывать! Давайте уже свои бумажки, я всё подпишу! И уходите, нам нужно собираться!

<tab>— Невменяема? У вас есть решение суда? Так, значит, вы опекун? Так тогда тем более это ваша обязанность встать на учёт! Как же так? — Мне удалось приблизиться к большой комнате ещё на шаг. Правда, я заметил, что ноздри у Лжетимофея гневно раздуваются, нужно быть осторожнее: если я переусердствую, то он просто выкинет меня вон или… или не выкинет, оставит здесь, навсегда. — Ладно! Мы поступим так: оформим бумаги — отказ от социальной опеки — задним числом, и езжайте себе подобру-поздорову! Несите паспорта!

<tab>— У меня паспорта в машине! — мгновенно отреагировал Тимофей и даже оскалился.

<tab>— Милый! — раздался сиплый голос из спальни. — Кто там? Зачем паспорта? Мой паспорт здесь, в тумбочке!

<tab> «Милый» дёрнулся, его лицо исказила гримаса раздражения.

<tab>— Хорошо, пройдите на кухню, сейчас принесу её паспорт, — процедил он.

<tab>— Может, вы познакомите меня с женой? Как её зовут?

<tab>— Нет! У неё аллергия на запах духов, а от вас… Проходите туда! — И он уступил мне проход на кухню. Пришлось идти. Но как только Тимофей развернулся и отправился к Еве, я запрыгнул в большую комнату — к знакомому уже дивану, который оказался при ближайшем «знакомстве» ещё более древним, с проплешинами обивки и выпирающими пружинами. Тимофей среагировал мгновенно:

<tab>— Куда-а-а? — зарычал он и буквально приготовился меня вылавливать, расшиперил ручищи, выпятил челюсть.

<tab>— Ух ты! Какая собачка! — я выдал максимум женского наива и фальшивой тяги к пушистым глазастым игрушкам. Сел на корточки и стал наглаживать на самом деле жуткую пародию на собаку. — Она похожа на японскую породу акито-ина! Сла-а-авная такая! Вы знаете, у меня у знакомых была такая — добрейшая, улыбчивая! Её звали Анеко, но вполне откликалась на «Аньку»… Смешная была…

<tab>— Я вам сказал на кухню идти! — рассвирепел Тимофей, он даже попытался схватить меня за шкирку. Но я был ловчее, увернулся, поднялся и глядя в его страшные глаза спокойно сказал:

<tab>— Что же вы, мужчина, не держите себя в руках? На кухню так на кухню! Не съем я вашу жену! И много вы платите за это жильё? — критически оглядел я знакомую комнату. Здесь она виделась другой. Совсем маленькой, с засаленными обоями и ржавыми батареями. А на стене, что напротив двери в спальню, — зеркало. Из окна Марека его было не видно. Я скользнул взглядом и в окно. Напротив тёмный проём со знакомыми пёстрыми шторами и тюлем. Марек там, я уверен. И его не видно. Вот бы он позвонил сейчас, отвлёк… Но я не верил в то, что мой ученик способен на такой подвиг. — Если бы приехав в Челябинск, вы обратились сразу к нам, то не пришлось бы жить в такой халупе! — продолжал я нести ахинею, — вам бы выделили социальное жильё, помогли бы! А какое старое и примитивное инвалидное кресло! Неужели нисколько не жаль вашу жену? Как её зовут?

<tab>— Всё! Моё терпение закончилось, — зарычал он, — либо вы сейчас уходите, либо…

<tab>Я не успел узнать, что там следует после «либо», так как из спальни вдруг звонким голосом продекламировали:

<tab>— Нас одолевают те печали, о которых серый дождь бубнил,

<tab>О которых глупо мы молчали всю дорогу долгую без сил.

<tab>Нас одолевают те обиды, что таятся в сердце глубоко,

<tab>Что в стаканах на глазок разлиты, не дают нам видеть далеко.

<tab>Но бывают дни, как искупление всей тоски, всей стылой немоты,

<tab>В них и боль, и смех, и преступление до спасения, до прощения, до черты.

<tab>Мы оба — я и Тимофей — заткнулись. Он от неожиданности, очевидно стихами его не баловали. Он нахмурился и вопросительно уставился на меня. Это, наверное, потому, что у меня на лице не просто удивление. Я не знаю, что у меня на лице. Я только ощущаю ледяной кол, что по горлу к желудку вбит этими корявыми стишками, одного самодовольного, не знавшего жизни пиита. Я метнул взгляд на зеркало, смог увидеть только часть кровати с полосатым бельём и голые ноги с узкими ступнями. Тимофей вновь загородил мне обзор на зеркало. Надо справиться с эмоциями, надо не выдать себя, надо бежать за полицией…

<tab>— Ваша жена читает стихи? Как мило, — вымученно улыбнулся я; подозреваю, улыбка не получилась. В лёгких всё тряслось то ли от ярости, то ли от страха, то ли от радости…

<tab>— Да… — медленно сказал Тимофей. — С ней бывает… — как будто читать стихи — это заскок высшей пробы.

<tab>— Это она сама пишет? — я медленно собираю себя, но это трудно, трудно дышать и трудно удержать себя от неосторожного движения, может надо незаметно вытащить нож и нанести ему удар прямо в шею — туда, куда он сам колол своих жертв. Слышу себя как в банке: — Что же вы скрывали? Девушка-инвалид, пишет прекрасные стихи, мы бы напечатали, был бы резонанс!

<tab>— Она не пишет стихов! Это не её. Вам плохо? — Тимофей наклонился ко мне и брезгливо рассматривал лицо.

<tab>— У вас ужасно пахнет лекарствами! Что-то мне стало нехорошо! — я ослабил намотанный шарф, растёр шею, так как мне действительно нехорошо. А нужно избрать правильную тактику. Если я сейчас кинусь на спасение, то он меня прирежет как петуха, и я никому не помогу. Нужно не очень быстро, чтобы было не подозрительно, уйти и привести сюда полицейских. Надо позвонить Карасику, он поможет. Это будет правильно… — Пойдёмте уже на кухню и налейте мне воды.

<tab>Тимофей не торопился. Он закусил нижнюю губу, а когда я было двинулся в коридор, замычал и схватил меня за волосы. Вернее, за парик… Шапка рыжих кудрей осталась у него в руках. И нет, я не успею вырваться из квартиры! Успеваю только уродской бляхой на круглой сумке залепить убийце по голове. Он с рыком хватает меня за шею, швыряет об стену, бьёт в челюсть… блядь, как больно! В живот! Толкает на пол, пытаюсь встать, получаю ногой в бок! Монстр хватает меня за волосы, тащит наверх, разворачивает лицом к зеркалу, но не успеваю рассмотреть там себя. Удар в нос — и я лечу… «до спасения, до прощения, до черты».

<i><tab>Сильно пахнет кровью. Сначала я вижу Аньку, собака лежит на боку, оскаленная морда задрана, и белый подшёрсток окрашен в ярко-красный цвет. Захотелось закрыть собаке глаза. Перешагиваю через убитого любимца и семьи, и гостей, в комнате ещё страшнее. Сергей Модестович в домашней пижаме тоже лежит на боку, уткнувшись в лужу тёмной крови. Рядом валяется стул. Плед с дивана сдёрнут, подушка лежит рядом с головой Настасьи Петровны. В какое-то мгновение даже показалось, что она прилегла спать, а «подушка убежала». Но я знаю, что я сейчас обойду её и увижу зияющую рану, открытый рот и стеклянные глаза. Я это уже видел. И вроде не надо идти, но я иду, чтобы увидеть смерть в лицо… Но вдруг Настасья Петровна пошевелилась. Я застыл на месте. Женщина медленно села, тяжело встала и повернулась ко мне. Открытый рот, стеклянные глаза, зияющая рана, которую она пытается закрыть рукой, и по руке течёт кровь.

<tab>— Михаил, найдите Женьку. Ведь он вам доверяет, он читал мне ваши стихи. Особенно это: «Нас одолевают те печали…» Найдите его, он так хотел участвовать в конкурсе «Золотое пёрышко»…

<tab>— Я найду, — пытаюсь ответить я, но страшно болит челюсть. — А вам надо лечь…

<tab>— Не могу спать, пока вы не найдёте.

<tab>— А я нашёл.

<tab>И Настасья Петровна стала устраиваться на полу, положив голову на подушку и блаженно улыбнувшись…</i>

<tab>— Кто это? Говори мне! — Из бессознательного меня вырывают злобные слова. Ужасно холодно, дышу ртом, болят зубы. Руки сковывает железное кольцо. Но я лежу на постели. Полосатая простыня. Надо мной повис чёрный мужчина с близко посаженными глазами. Его губы шевелятся, изгибаясь неправильно, не синхронно со звуком.