Виктор Буренин и В. Г. Авсеенко, сотрудник «Русского вестника», пытались в своих заметках опорочить и произведение, и самого поэта, и его героев.

Буренин заявлял: «Мы до крайности поражены крохотностью и ветхостью этой идеи и этой морали. Действительно, Некрасов желает только сказать, что декабрист князь Трубецкой был человек образованный и развитой, что жена его, решившая следовать за ним в Сибирь, поступила великодушно и что положение их обоих было тяжелое. Против этого трудно спорить, но еще труднее не усомниться, чтобы во всем этом было что-то новое и глубокое»[378].

Если Буренин тонко и хитро плел литературную интригу, то Авсеенко наступал с прямолинейной бесцеремонностью: «Но такова вялость нынешней музы Некрасова, что, несмотря на богатые темы, на драматическое содержание факта, поэма его не производит никакого впечатления… Факт остается сам по себе, не сливаясь с поэзией Некрасова, а все, что, помимо этого факта, принадлежит самому поэту, выходит до крайности деревянно, неряшливо и антипоэтично»[379].

В защиту Некрасова от этой критики можно привести тоже критику, но раздавшуюся в адрес поэта много лет спустя, в 1903 году. И раздалась она совсем не из революционного лагеря. Довольно популярный в начале XX века литератор А. В. Амфитеатров, вспоминая о судьбе «Русских женщин», заметил: «Некрасовским „Русским женщинам“ скоро уже 40 лет. Они пережили и реакционную критику восьмидесятников, и эстетическую проверку 90-х годов… „Русские женщины“ живут, не потеряв после придирок даже десятой доли своего обаяния, и будут жить, и еще внуки наши прочтут их с холодом восторга… Гражданская „красота жеста“ в подвиге Волконской пережила на веки самое Волконскую»[380].

Впрочем, Амфитеатров не был оригинален. Его за много лет до этого, предчувствуя будущий интерес к декабристам, предупредил И. А. Гончаров. Этот большой художник не отличался избытком гражданской смелости, но и он в 5-й части романа «Обрыв» не удержался, чтобы не помянуть добрым словом, хотя и в несколько неопределенной манере, героев и героинь прошлого: «С такою же силою скорби шли в заточение за нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул и унесшие с собой силу женской души»[381].

Когда Некрасов напомнил Гончарову об этой патетической фразе, Иван Александрович со свойственной ему осторожностью, но и со столь же свойственной глубокой мудростью в письме 1873 года заметил поэту: «Намек в нескольких строках моей книги на этих героинь — такая ничтожная капля, что, ради бога, и не упоминайте о ней. Я привел его только, как доказательство того, что судьба этих женщин сильно действует на воображение, что я вспомнил о них наряду с другими сильными историческими женщинами, а Вы избрали их судьбу и характер сюжетом для целой поэмы. Впоследствии другие будут, вероятно, из них делать статуи, драмы и т. д. Это самый благодарный предмет для искусства, а теперь, пока близко, нужно, к сожалению, соблюдать осторожность»[382].

Отзывы на «Русских женщин» Некрасова появились не только в отечественной, но и в иностранной печати. Французский критик и писатель, виконт Мельхиор де Вогюэ, много сделавший для ознакомления французского читателя с произведениями Тургенева, Достоевского, Толстого, о поэме Некрасова писал: «Когда Некрасов с любовью описывает двух мучениц, когда он им придает черты самые трогательные, его цель слишком явная; он нас трогает по отношению к ним для того только, чтобы лучше служить своей политической ненависти; вся поэзия, которою он их окружает, обращается в оружие против императора Николая. Возбужденный этим чувством, писатель употребил все приемы своего искусства; с восторгом будут читаться эти трогательные повести, вторая в особенности: тяжкое путешествие княгини Волконской, ее спуск в подземные шахты, ее встреча с мужем — все это незабываемые картины»[383].

Правильно показывая политическую заостренность поэм Некрасова, их гражданственность, Вогюэ, однако, отказывал им в реалистичности, в исторической истине. А между тем, как выясняется из документов, Некрасов с исключительным уважением относился к истории и остался скрупулезно верен источникам: «Запискам» Розена, документам, которыми располагал М. И. Семевский, тогда еще неизвестным публике рукописным «Запискам» М. Н. Волконской. И если Вогюэ и другие критики считали политические настроения княгини Волконской «собственным изобретением господина Некрасова», то для опровержения этого могут послужить сами ее мемуары.

«Если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»[384].

Вот эти-то воспоминания и являлись историческим источником для Некрасова, а живым источником сведений о декабристах на каторге был сын Марии Николаевны князь Михаил Сергеевич Волконский, крупный петербургский чиновник.

Сам Михаил Сергеевич вспоминал уже в начале нынешнего века, готовя к печати книгу матери, что был знаком с Некрасовым близко и долго, что их сблизили любовь к поэзии и любовь к охоте, что еще в 1864 году, когда был жив его отец, декабрист Волконский, Некрасов прислал последнему поэму «Мороз, Красный нос», которую Михаил Сергеевич думал доставить отцу в Италию, будучи уверен, что поэма ему понравится.

Некрасов оказался первым человеком, которому сын Марии Николаевны решился прочесть ее мемуары. В то время существование этого документа княгини, написанного на французском языке и обращенного к единственному сыну, составляло семейную тайну Волконских.

Поэт был приглашен в 1872 году в петербургский дом князя, и за три вечера Михаил Волконский сам перевел и прочитал ему «Записки». Позднее он рассказывал: «Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами „Довольно, не могу“ бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал как ребенок»[385].

Однако когда в начале лета того же года Некрасов, приступая к работе над второй частью поэмы, попытался попросить у сына декабриста самую рукопись на некоторое время, то получил категорический отказ. Переписка Некрасова с Волконским сохранилась и была опубликована частями в разное время Евгеньевым-Максимовым. 9 июля 1872 года Некрасов писал князю: «…Вы сами подали мне мысль, что я хотя местами мог бы воспользоваться тоном и манерою записок Марии Николаевны Волконской… Да, это было бы хорошо, в записках есть столько безыскусственной прелести, что ничего подобного не придумаешь… есть русская пословица: кормили до усов, кормите до бороды. Дайте мне, князь, эти записки на два месяца до моего отъезда, и Вы не можете себе представить, какое великое одолжение Вы мне окажете. Я теперь весь поглощен мыслью о моей поэме… Даю Вам право огласить меня бесчестным человеком, если у кого-нибудь появится от меня хоть страница этих записок; да и у себя не оставлю списка. Если умру ранее осени, записки возвратит Вам моя сестра»[386].

Но князь был неумолим. Он не хотел отдавать подлинный документ в чужие руки даже на время. Уже на следующий день он отвечал поэту: «Уважаемый Николай Алексеевич, к моему крайнему сожалению, не могу исполнить Вашего желания. Записки моей матери, набросанные для меня одного, никогда не покидали меня: это самое дорогое мое наследство ее. Даже моей сестре, просившей их на короткое время, я должен был отказать. Теперь я беру их с собой, чтобы прочесть сестре, которая их не знает и будет у меня в деревне. Не сетуйте на меня: Вы первый и единственный человек, которому я решился прочесть их. Между тем как они у меня уже более 12 лет»[387].