Резонанс свистуновских очерков был таков, что опомнившийся вдруг цензор впал в панику и пытался остановить выход в свет «Русского архива». Но было поздно. Даже язвительный скептик старый князь П. А. Вяземский писал Бартеневу: «В статье Свистунова занимает разве портретный образ Лунина. Знавал я его в доме Муравьевой, как светского блестящего говоруна, который смешил до слез, особенно дам, своими шутками. Но теперь вижу, что под этой блестящей оболочкой была и некоторая самобытная и своеобразная глубина…»[314]

Загадочная натура Лунина с его бесстрашием, бретерством и странностями — неразлучными спутницами, по мнению автора статей, стойких характеров, с его редки ми качествами ума и сердца остановила и внимание Ф. М. Достоевского, читавшего заметки в «Русском архиве».

В романе «Бесы» Достоевский воспроизвел рассказ Свистунова о «декабристе Л-не», то бишь Лунине. Особенное впечатление на писателя произвело замечание о характере смелости Лунина, а именно две фразы воспоминания: «Я упомянул о его бесстрашии, хотя слово это не вполне выражало свойства души, которыми наделила его природа. В нем проявилась та особенность, что ощущение опасности было для него наслаждением»[315].

Не менее интересны и авторские портреты других членов общества. Лаконизм выражений и острота мысли свойственны писательской манере Свистунова и помогают представить личность того или иного декабриста в неповторимом своеобразии. Об Иване Якушкине, например, читаем: «Он собою никогда не был доволен. Он так высоко ценил духовное начало в человеке, что неумолим был к себе за малейшее отступление от того, что признавал своим долгом, равно и за всякое проявление душевной слабости. Несмотря на то, я редко встречал человека, который бы оказывал ближнему столько терпимости и снисходительности»[316].

Как видим, кроме начертания программы будущих исследований истории движения декабристов, исторического и нравственного прославления их жертвы, Свистунов сумел дать и тонкие, своеобразные психологические штрихи их характеров. И его личность, и личности тех, о ком он вспоминал, привлекли двух его величайших современников — Толстого и Достоевского.

Таковы некоторые факты, подробности, документы из жизни одного из последних декабристов и одного из первых историков движения декабристов, борца за освобождение крестьян, незаурядного музыканта, основателя сибирских школ и собирателя декабристских материалов, друга Пестеля, Лунина, Якушкина,

Три портрета

Среди декабристского окружения непременно присутствуют женщины. Они придают движению первых революционеров, их судьбам трогательное обаяние. Самоотверженная любовь и преданность матерей, подруг, сестер и детей делает еще более прекрасными образы героев 1825 года.

Галерея замечательных женщин довольно обширна, каждая фигура колоритна, неповторима, ярка. Вот почему теме «Женщины в декабристском движении» можно и нужно посвящать специальные работы, исследования, статьи.

Излагая биографии нескольких героев, ведя разговор о декабристах в 50–70-х годах прошлого века, и мы не могли совсем уйти от «женского вопроса». Мы уже вспоминали современниц деятелей 14 декабря 1825 года и будем вспоминать еще: Марию Николаевну Волконскую, Наталью Дмитриевну Фонвизину, княгинь Шаховских, Авдотью Петровну Елагину, Екатерину Ивановну Бибикову, Екатерину Ивановну Трубецкую. Но это, повторяем, только в связи с биографиями декабристов, в связи с декабристской темой в русской литературе середины минувшего столетия.

Для того чтобы еще яснее представить и почувствовать, какое значение имело движение декабристов в русской общественной жизни 1820–1870-х годов, попытаемся набросать исторические портреты трех женщин — представительниц трех разных поколений, оказавшихся спутницами и современницами наших героев. Вот эти женщины: Наталья Петровна Голицына, Александра Григорьевна Муравьева, Анастасия Кондратьевна Рылеева.

16 июня 1766 года по приказу императрицы устроен был в Петербурге пышный великосветский праздник, называемый «карусель». После оной престарелый селадон, фельдмаршал Миних, сладко приложась к ручке молодой и знатной графини Натальи Чернышевой, передал ей «первый прейс за приятнейшее проворство» и золотую медаль с чеканным изображением русской Семирамиды — Екатерины II. Премированной хрупкой красавице с осиной талией, тонким энергичным профилем и умными проницательными глазами, танцевавшей на придворных балах с цесаревичем Павлом, предстояло прожить бурную и длинную жизнь, из «московской Венеры» превратиться в «усатую княгиню» и стать прототипом «Пиковой дамы» Пушкина…

Повесть «Пиковая дама» появилась в свет в третьей книге журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год.

В конце произведения стояла подпись — одно французское «Р». Через месяц, 7 апреля 1834 года, писатель отметил в дневнике: «Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н/атальей/ П/етровной/ и, кажется, не сердятся»[317].

Один из первых биографов и архивариусов Пушкина П. И. Бартенев сообщал: «„Пиковую даму“ Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха графиня — это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее, Голицын рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже Сен-Жерменем. — „Попробуй“, — сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался»[318].

Общеизвестно, что литературный образ, особенно вышедший из-под пера великого художника, не может быть документальной фотографией одного реально существовавшего лица. Но то, что Пушкина, когда он приступил к работе над повестью, волновали несколько непостижимый характер, судьба и жизнь именно старой княгини Голицыной, очевидно. Она казалась ему загадочной и, поставив эту личность в произвольно созданную и острую ситуацию, писатель из реального факта, события, прототипа высек художественную мысль, гипнотизирующую и покоряющую читателей.

«Графиня ***, конечно, не имела злой души, но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света; таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху»[319].

В лаконичном типизированном литературном портрете «приметы времени», места действия соединены с общечеловеческим, вневременным. За безобразной старостью скрыты бурное прошлое, полулегендарная красота, слава законодательницы политических салонов Европы.

«Надобно знать, — вспоминал один из внуков Голицыной, — что бабушка моя лет пятьдесят тому назад ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтобы увидеть „московскую Венеру“, Ришелье за нею волочился и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости…»[320]