Они возвращались под вечер, когда огромное темно-малиновое солнце медленно опускалось в Каму. Кричали вороны, перелетая с дерева на дерево, верхушки берез и осин были словно из красного золота. В лесу уж сумерки сгустились, стволы деревьев плохо проглядывались, но земля светилась осенними листьями, и небо горело теплой вечерней зеленью. Алмаз и Нина обернулись на поляне — отсюда особенно хорошо было смотреть на солнце. Они поднялись на пеньки и долго стояли в розовом тепле.

— Я тебе про моих бабушек говорил… — смущенно улыбнулся Алмаз. — А знаешь, мне однажды Белая бабушка такую сказку рассказала. Утром, когда солнце только показывается и еще низко, в нем открываются ворота и выбегает красный маленький конь. Он не выше табуретки, такой конь, но может перелететь через любую реку. Если ты встретишься с ним один на один и напоишь самой чистой водой из чипшё… ну из родника, то он возьмет тебя с собой на ночь, вместе с тобой забежит в красные ворота на закате. И пока ночь, пока солнце холодное, там все можно потрогать руками. Темно-красные дома, деревья, табуны лошадей, овцы, птицы… все они спят, отдыхая после бешеных гонок дня… Походишь по солнцу, а утром тебя обратно через ворота выпустят. Но тут такое испытание! Если немножко задержишься утром — все медное станет золотым, красоты ослепительной, необыкновенной! Но если еще немножко задержишься, то ворота уж больше не откроются. И все солнце превратится в кипящий котел с оловом, и ты умрешь. И на земле родится малыш с твоим именем. Но если хватит мужества и скромности и вовремя уйдешь, то на землю вернешься особенным человеком. К чему медному ты прикоснешься — все будет золото! Тронешь олово — будет серебро! И что-то еще говорила бабушка, я сейчас… что-то сейчас не вспомню… Чушь, конечно! Солнце — вроде атомной бомбы, я знаю.

Нина, смеясь, глядела на закат. И вдруг она стала озабоченной, вынула из кармана куртки зеркальце и заглянула в него.

— Ой, какой я страшненький!..

Торопливо открыла маленькую коробочку, Алмаз отвернулся, но краем глаза видел: ватку макает, лицо, что ли, пудрит. Потом начала ресницы подводить.

— Ой, какой я ужасненький… Ну и измял ты меня, господи!.. А веснушки-то вылезли…

У Алмаза в семье никто не пользовался пудрой или помадой. И он не любил женщин, которые мазались или пудрились. Теперь придется привыкать. Он уже давно уловил странный сладковатый запах на щеках Нины, но не думал, что пудра. Как пахнет!

— Ты и так красивая… — неуклюже сказал он. — Зачем тебе это?

Нина мгновенно стала строгой, отрезала:

— В женские дела не суйся!

И уже более нежно добавила:

— Здесь я, на этом РИЗе, белой стала, как сметана… Ой, поспать бы три недели подряд… Ну идем домой, пока светло.

— А я? — хмуро спросил Алмаз. — Тоже, наверное…

— Ты? — прищурилась Нина. — Что я тебе скажу, Шагидуллин?..

Она ласково улыбалась ему, щекастая, очень румяная, наверное, от пудры, привстала на носки.

— Мно-ого ты еще горя хлебнешь из-за нас… Да и откуда маленькой девочке знать тайны такого большого мальчика?

Глаза ее погасли из-за каких-то своих мыслей, и вдруг Алмаз увидел — Нина стала сейчас как бы старше, на этом вечернем розовом свету: возле глаз и губ появились морщинки, и юноша подумал, что она только ростом маленькая, а, наверное, уже видела жизнь… может быть, даже горе… И он полюбил ее еще больше, пожалел и начал целовать ее лицо, чувствуя на губах запах пудры, или цветочной пыльцы, или осыпавшегося с деревьев золотого сора… Они стояли на опушке леса, у подножия Белых Кораблей, в светло-коричневой тени, только верх у берез горел еще сочной киноварью и желтизной…

11

Беда подходила — все видели.

Но так уж человек устроен, что не тогда вздрогнет, когда молния блеснет, а когда гром грянет, не тогда напугается, когда ружье выстрелит, а когда ветер принесет запах дыма…

Прошли сладкие дни бабьего лета, перецвет почернел в лесу, где Алмаз и Нина еще дважды скрывались в молоденьком упругом соснячке. Фиолетовые цветочки «грабелек» под ногами увяли, исчезли, в городе засвистели голые прутья тополей, ни одного желтого листа на березах и кленах не осталось, если и сохранился где — прилип к стене дома, покрылся прозрачным ледком и засветился, как музейное золото. Все, пора и зиме! Перед рассветом начались снегопады, и такие мощные, что только к вечеру снег вытаивал… А потом и вовсе завьюжило, посадило дома в белые подушки, порвало провода на северо-восточной окраине, забило трансформатор возле БСИ — вспыхнул, железный, как куча хвороста! И с каждым днем все раньше темнело, позже светало, теперь в общежитии круглые сутки горело электричество: кто со смены, кому на смену, скоро конец года, и приходится торопиться, особенно тем, кто во всеуслышание идет на рекорды…

На РИЗе начали поговаривать, что знаменитые сибгатуллинцы не вытянут свои обязательства, триста процентов до конца квартала продержать — не помогут ни молоко, ни гитара. Кое-где посмеивались, кое-где жалели.

Руслан и Кирамов бегали бегом, каждый час советовались. Видно, и в самом деле что-то не получалось. Девушки замучились — их бросали с места на место, не давая закончить работу. Никто уж ничего не понимал, что запишут и как запишут. Со всех сторон в зимних сумерках блестели, как золотисто-чешуйчатые бронтозавры, облицованные плитками стены… Всякое понятие о времени утерялось. Неожиданно звали обедать, неожиданно в темноте ехали домой. Среди ночи, казалось, вставали и ехали обратно… Алмаз держался хорошо, но тоже уставал — кровь из носу шла утром, все платочки стали буро-красные, валялись скомканные, жесткие под кроватью…

— Ничего, все хорошо, — негромко говорил Руслан и кусал пергаментные губы. — Нам просто завидуют.

Но Алмаз чувствовал по отрешенному лицу Руслана, по выражению желтых глаз Кирамова — надвигалось что-то неприятное.

Сам он работал по-прежнему изо всех сил. Девушки перестали подтрунивать над его отношением к Нине — тут любовь, дело серьезное… Только Алмазу не нравилось, как иногда малышки из ГПТУ смотрели на его подругу с неприязнью, наверное от зависти.

Однажды во время обеда он оказался за дощатой временной стенкой, недалеко от девушек. И вдруг услышал за стенкой такой разговор:

— Ну а твой муж… он за тобой из Челябинска не поехал?

Нина ответила:

— А зачем?..

Ее о чем-то более глухо спросили, а потом они заговорили шепотом.

Побледневший Алмаз вышел на середину пролома, чтобы его было видно. Он не хотел подслушивать и поэтому растерянно показался перед ними. Девушки враз замолчали. Лицо Нины перекосилось — она поняла: он что-то слышал, и крикнула:

— Я тебе все сама расскажу! Я тебе сама…

Алмаз скрипнул зубами и пошел прочь. Он пробежал по лестницам, по черным и синим, кругами вправо, влево, окунулся в грохот и лязг цеха и выскочил на снег. Казалось, что идешь во сне, так нереально проминалась под ногами белая сверкающая земля, словно там, под снегом, тюлени или еще какие-то живые существа…

Ему было больно, и он не хотел видеть Нину, ее крупные губы, серые наивные глазки, слышать ее лживый детский голос. «Зачем она лгала? Зачем она меня отталкивала? «Не пугай маленькую девочку!..» А сама была замужем и, конечно, прошла всю эту взрослую жизнь… не могла же она ему отказать? Зачем она так со мной себя вела?..» Он ей цветы носил, боялся обидеть ее словом, жестом, а она лгала… Зачем? Алмаз ее все равно бы любил, он ее любит, любит, но зачем она лгала?..

— Алмаз! — кричала Нина, она бежала за ним по двору завода. — Алмаз, я тебе все расскажу… я не хотела тебя огорчать. Мы с ним даже не жили… жили, конечно, но я его не люблю… Алмаз!

Алмаз остановился, его длинное лицо было искажено мучительной гримасой. Он молчал.

Нина испуганно посмотрела на него, повела плечом и усмехнулась:

— Конечно. Теперь ты меня будешь презирать. Руки мне целовал, а мог требовать большего… замужняя… ну и не нужно…