В дождливую, но теплую ночь двенадцатого июня расстались с огоньками Владивостока, мерцавшими, словно янтарики, на берегу и на воде. Прощаясь, молча стояли на мокрой палубе под плащами и рогожами, стояли долго, пока не вышли из бухты Золотой Рог и не взяли курс на север, к охотским дальним берегам.

В Японском море сразу же окутал туман, такой непроницаемый, что с кормы не было видно носа, и посудина будто остановилась, лишь в пенистом шлейфе, оставляемом винтом, было какое-то движение. Сквозь туман не разглядели остров Хоккайдо, вслепую прошли опасный пролив Лаперуза. В Охотском море туман еще крепче сжал в своих объятиях, к тому же начала покачивать.

Лицо доктора Переяслова стало похоже на незрелый лимон, и старик проклинал медицину, которая не придумала никакого снадобья от морской болезни. Митя Казанли избавлялся от недуга по своей методе. Он пиликал на скрипке до одури — выбивал клином клин. Скрипка ныла пронзительно. Билибин просил Митю уйти подальше, на нос или на корму: пусть там слушают дельфины, они — меломаны.

Но не так беспокоил Билибина вой скрипки — под музыку он крепко спал, — как гудки этой сиплой «Шмары»… Для инженеров и доктора матросы, по приказанию капитана, сколотили из горбыля «каюту» с двухъярусными нарами и застелили их циновками. Спать было можно, но «каюта» находилась на палубе у самой трубы, и громкие, хриплые гудки, издаваемые через каждые пять минут, содрогали это временное жилище, не позволяли глаз сомкнуть. А тут еще матросы, прогуливаясь после вахты по палубе, назойливо стучали деревянными колодками — будто вороны мозги долбили.

Цареградский качку переносил легко, но гудки и стук колодок и его изматывали. Тонкие его губы перекосились в кислой усмешке. Все поэты, воспевавшие море, казались лгунами. Альбом для зарисовок, прихваченный из Ленинграда, он не доставал, фотоаппарат не расчехлял.

А Миндалевич, «золотой король Колымы», плывший со всем семейством в трюме, страшно завидовал инженерам:

— Инженеры, спецы, как буржуи плывете — в каюте. И почему этот япошка-капитан услужил только вам?

Билибину Миндалевич сразу же не понравился, и он не хотел с ним говорить. Ответил Цареградский:

— Мы вам охотно бы уступили свой люкс, да вы и ваша супруга проклянете нас, ибо эти гудки и колодки расколотят вам все мозги…

— Да ладно-ть, чего уж там. Мы и в снегу ночевали, нам и трюм привычен. На Севере что — главное? Непритязательность. Завернулся в шкуру и спи. А я к тому о капитане-то: в двадцать втором мы этих япошек, как поганых кошек, в море топили, и они нас, гады, в топках жгли, а теперича вот с ними якшаемся, а вас, спецов,: капитан приглашает в свою каюту на сакэ… А? Политика!

Билибину захотелось дать этому «королю» по его толстым губам. Цареградский скривил усмешку:

— Сакэ — такая гадость!

— На Севере главное — что? Непритязательность и терпеливость. Дают — пей. Велят ждать — сиди и жди. Жди пароход, который неизвестно когда придет. Жди каюров, которые перед дорогой по три часа пьют чай… А ты сиди и жди, сам не торопись и их не торопи… Да и куда торопиться? На кладбище, что ли? На Севере и на кладбище можно не спешить. Труп, хотя и товар скоропортящийся, здесь лежать может долго, а закопают в вечную мерзлоту, тысячу лет пролежит целехоньким.

— Как мамонт в Якутии, — поддакнул Цареградский.

— Во-во, он самый… Я здесь, в Охотске, пять лет был уполномоченным Дальгосторга, а это в здешних краях — бог и царь! Потому что на Севере главное — что? Торговля, еще раз торговля и тысячу раз торговля! Через нее все снабжаются, все питаются, через нее государству идет пушнина и золото… И я теперь, как всем известно, уполномоченный Союззолота! Золотой король! А Дальгосторг передали Лежаве-Мюрату… Имя у него громкое. В недалеком прошлом столичный журналист, потом председатель Всесоюзного резинтреста, слышали? А теперича в наших отдаленных краях… А я мог бы и раньше ухватиться за колымское золото. В позапрошлом году, когда был уполномоченным Дальгосторга, приехал ко мне в Охотск этот… Поликарпов. Бородатый, черный, как цыган, и сам без роду, без племени. По Колыме бродил, по всему Охотскому побережью живал. А ко мне приехал заявку делать, застолбить, мол…

Билибин навострил уши, но вида не показал, что заинтересован.

— Да… приехал заявку делать, а золото, подлец, не показывает. Я к нему и так и этак, всю политику пустил. Не клюет, подлец. А я его и раньше знал, богомольца. Однажды совместно в дорожной юрте ночевали. А из нее кто-то до нас икону выбросил в снег. Может, комсомольцы, да и понятно, дорожная юрта — место общественное, все равно как изба-читальня, и доведись мне, партийцу, ночевать… Под иконой должен? А он-то, Поликарпов, ту икону из снега выкопал, обтер и обратно в передний угол.

— Ну, а золото… тогда, в Охотске, он показал?

— Показал бы, товарищ Билибин! Я его своей властью крепко прижал! В тюрьму посадил! В кутузку! Не выложишь золото — не освобожу! И выложил бы, да прокурор нагрянул. Ему бы, прокурору-то, совместно со мной, ради торговли, потрясти этого хищника… А он, буквоед, за отсутствием улик его освободил, а меня чуть не посадил за нарушение законности.

— А может, Поликарпов не имел золота, лишь заявку делал?

— Имел, товарищ Билибин. Чутье говорит — имел. И его дружки опосля сказывали: припрятал он от них самородочек, потому они от него и откололись. Но теперича-то я до него доберусь! Слышал, в Оле обретается…

Но не доплыли до Олы и до Охотска еще не дошли, как покатилась на закат звезда «золотого короля» Миндалевича. Бросили якорь на рейде рыбацкого селения Иня. С берега на кунгасе Миндалевичу доставили телеграмму. Лежава-Мюрат из Охотска приглашал его на радиостанцию для важного разговора. Миндалевич отправился на том же кунгасе в Иню. Разговор был не из приятных.

Лежава-Мюрат, кроме «прописной осторожности чиновников», как он однажды выразился, боялся еще и шантажистов. А кто такой Миндалевич, знал хорошо, поэтому весь разговор приказал записать и сдать на постоянное хранение в архив.