Кольцо сжимается все уже, русские захватывают один дивизионный медпункт за другим. Непрерывный поток раненых течет на Красную площадь и особенно в дом, на котором висит флаг с красным крестом. На каждой койке – по двое и по трое, но поток не уменьшается. И все нуждаются в помощи. Мертвецов выносят за дверь, а когда санитары возвращаются с пустыми носилками, там, где кое-как помещался один, уже лежат двое тяжелораненых. Стоны и крики с каждым часом все громче.

Это предел человеческих страданий, такого еще не знала мировая история. Ночное небо вздымается над этими Каннами, над германскими Каннами у великой русской реки, а потомок Эмилия Пауллюса сидит на своей походной койке. Он думает о солдатских добродетелях – верность и повиновении. И о том, каким тяжким крестом легли они на весь остаток его жизни.

Около 9 часов вечера на Красную площадь врываются первые русские танки. Двенадцать офицеров 194-го полка выстраиваются у выхода из подвала. Это личная охрана фельдмаршала. Генерал-майор Роске дает пароль: «Хорст Вессель». Не хватает только, пожалуй, трубачей сыграть национальный гимн, чтобы сцена выглядела вполне по-прусски. Внизу, в подвале, Паулюс дает последнюю радиограмму своему верховному главнокомандующему:

«… Русские танки перед входом… это конец 6-й армии… 6-я армия верно выполнила свою присягу… сражалась до последнего человека и последнего патрона… Паулюс, генерал-фельдмаршал».

В два часа ночи принят прощальный приказ Гитлера. Он высоко оценивает действия армии. Она войдет в историю. Но совершенно неясен конец радиограммы:

«… несмотря ни на что, сохранил нам 6-ю армию… ваш Гитлер».

Приказ регистрируется. Рации замолкают.

Теперь слово принадлежит Красной Армии. Около 3 часов утра у входа в Универмаг первые русские. Это капитаны. Их отсылают обратно, просят офицеров старше по званию. Через некоторое время появляется подполковник, его проводят к Роске. Переговоры кратки. Они заканчиваются пожеланием, чтобы прибыл русский генерал. О том, что сам Паулюс находится в подвале, не упоминается.

Тем временем двенадцать офицеров все еще стоят наверху, не допуская никого внутрь подвала. В двух метрах от них патрулируют красноармейцы. Никто уже не ведет себя как в бою. Никто не думает стрелять, вскакивать, бежать, искать укрытия. Советские солдаты чувствуют себя на Красной площади Сталинграда, как на главной площади своего родного города где-нибудь в тылу: в бескрайней России, в Сибири, в Туркмении, куда приехали в отпуск. Среди них много офицеров в хорошем, добротном обмундировании: полушубки, ватные брюки, валенки. Лица, опаленные огнем боев. Покуривают, переговариваются. А рядом немецкие солдаты. Чувствуется какая-то разрядка. Ночь проходит спокойно. Иногда, совсем редко, где-нибудь прогремит выстрел. Трудно определить, что это за выстрел: то ли в каком-то богом забытом углу, где еще не знают о происходящем, возобновилось сопротивление, то ли это пресловутый «последний патрон», то ли самоубийство.

Между 6 и 7 часами утра прибывает русский генерал-майор. Немецкий майор проводит его к командующему южной пастью котла. Тот вместе с офицерами своего штаба расположился за круглым столом. А в стороне, на краю койки, упершись локтями в колени, опустив голову, сидит еще один человек – генерал-лейтенант Шмидт. Лишь только начинаются переговоры, русским сразу же сообщают: командующий армией тоже находится в подвале Универмага. Поэтому немецкое командование согласно капитулировать лишь при одном условии: русские солдаты войдут в подвал только после того, как из него выйдет Паулюс. Русский генерал сразу же дает согласие. Поскольку от лица немецкого командования переговоры ведет один Роске, русские обращают внимание на ничем не объяснимое присутствие начальника штаба армии. На вопрос, что он здесь делает, Шмидт отвечает, что присутствует только в качестве наблюдателя от командующего армией. Больше ему сказать нечего, роль его кончилась. Этого человека, беспощадные приказы которого погнали на смерть десятки тысяч солдат, теперь не узнать. Сдержанно, послушно, покорно, можно даже сказать, боязливо ждет он теперь конца. Известный своей жестокостью, угрозами, террором, он теперь превратился в человека, стоящего в стороне, в нищего, ожидающего милости, подаяния, которое будет брошено ему великодушием противника.

Русского генерала сопровождают два подполковника. Тот, что помоложе, командир танкового полка, рассказывает, что принимал участие в прорыве фронта итальянской армии у Миллерово. Они продвинулись на пятьдесят километров в первый же день. В войне наступает поворот, Германия начинает катиться под гору – таково впечатление немецких офицеров, прислушивающихся к его словам. Второй подполковник – переводчик.

Беседа ведется вежливо. Ни одного гневного слова, ни одного грубого слова, чего боялись немецкие офицеры. Никаких угроз. Все происходит как положено, четко, корректно. Обмениваются выражениями вежливости. Русских угощают последними сигаретами, предназначавшимися для приемов. Победители улыбаются, вытаскивают из своих карманов целые пачки лучших немецких сигарет и кладут их на стол. Эти сигареты любезно сбросили им немецкие транспортные самолеты. Кроме того, они угощают апельсинами. Роске отвечает глюкозой.

Договариваются быстро. Немецкие офицеры и солдаты могут оставить при себе свои вещи, им гарантируется жизнь и возвращение на родину после войны. Под конец Роске диктует последний приказ. Русские офицеры кивают головой: они не возражают.

В комнате, где находится рация, царит возбуждение. Вбегает начальник оперативного отдела. Он приказывает: уничтожить все! Приказ немедленно выполняется. Топорами и молотками разбивают передатчик, приемник, шифровальные машины, сжигают документацию. Все превращается в tabula rasa. Когда в комнату входит начальник связи 62-й русской армии. он находит только обломки. Побледнев, как мел, он молча захлопывает дверь. Через две минуты появляется говорящий по-немецки русский офицер. У него только один вопрос:

– Когда все это уничтожено?

Начальник рации обер-лейтенант пытается что-то ответить, заикается, бормочет.

– Все ясно!

Возмущение русских понятно, ведь во время переговоров было четко договорено: сдать все так, как есть.

Около 10 часов утра к Универмагу подъезжает лимузин. Немецкие солдаты выносят из подвала тяжелые чемоданы, кладут их в багажник.

И вот к открытой двери из подвала подходит высокий человек. Он идет, слегка наклонившись вперед: лицо желтое и вялое, козырек фуражки низко надвинут на глаза. Это Паулюс. Бросает косые взгляды на стоящих по сторонам, на еще дымящиеся руины, потом садится в машину. Рядом со своим фельдмаршалом – начальник штаба, начальник оперативного отдела и начальник отдела офицерского состава. Опустошенные, сникшие и безучастные, они проносятся мимо погибших в последние часы, через горы трупов и развалин в плен, под защиту русских штыков от начинающих осознавать правду солдат, которых предали.

В штабе Роске наступает теперь тишина. Выдача раненым сорока восьми оставшихся колбас – таков последний служебный акт этого командира. После напряжения последней ночи и дня бывший командующий южным котлом ложится и засыпает. Когда придет время, его разбудят. Он арьергард армии, которая выступила, чтобы побеждать и двигаться на Восток, и теперь шагает туда, но только гораздо дальше, чем хотела, – в бараки за колючей проволокой.

Кое-где в подвалах Универмага собирают последние пожитки. Офицеры и солдаты склонились над ранцами. Несколько рубашек и полотенец, часы, карманный нож, вязаный жилет, ну еще котелок с ложкой да носки – вот и все. Ящики и чемоданы, набитые обмундированием, бельем, сапогами, остались позади, в обозе, в Питомнике и Гумраке, попали в руки Красной Армии, и с потерей их уже давно пришлось примириться. Теперь важно иметь хоть самое необходимое на первое время плена. Но многого не хватает.

У молодого капитана-артиллериста на правом плече скатанное одеяло, больше ничего у него нет. Каска и пистолет оставлены в подвале, теперь он медленно шагает под сводчатым потолком к выходу. По длинному коридору он пробирается между серыми, как тени, людьми, которые хотят, пусть еще на минуту, отсрочить момент своей окончательной сдачи в плен. Ему тяжело идти. Голод и усталость не давят с такой силой, как неизвестность будущего, как мысль, что тебе придется пройти долгий-долгий путь. Но самое страшное – это сознание, от которого никуда не уйдешь, сознание, что один человек злоупотреблял верой и доверием лучших своих солдат до тех самых пор, пока противник не овладел последним углом последнего подвала этого огромного города. Чувство, что солдат предали, теперь стало осознанным фактом. В мозгу и в сердце, которые еще только что были мучительно опустошенными, теперь растет противодействие.