Однако, произнося такие речи, сам господин генерал исповедовал несколько иные принципы и имел несколько иные представления об этих вопросах...

Из сцен, может быть, менее существенных для нашего быта, тем не менее характеризующих наши взаимоотношения и обычаи, мне припоминаются такие факты.

Однажды, кажется в мае 1943 года, к Андерсу пришел подполковник Тадеуш Закшевский, знакомый мне еще по румынскому периоду. Увидев меня, сразу же стал говорить по моему адресу множество комплиментов, чему я очень удивился, поскольку знал, что этот подполковник, большой приятель Василевского и Гано, никакого расположения ко мне не питал, наоборот, постоянно выступал против меня.

Я доложил о нем генералу. Через несколько минут подполковник вышел от Андерса красный как рак, злобно взглянул на меня и молча вышел. Я не понимал, в чем дело. Вошел к Андерсу и спросил его, что произошло. Генерал ответил:

— А я выгнал этого мерзавца.

Отругал его, как святой Михаил дьявола, я указал ему на дверь.

Тогда я узнал, что Закшевский издал какую-то газетку об офицерской школе и поместил в ней свою статью, которая не понравилась генералу и вызвала такую бурную реакцию.

Спустя несколько недель Закшевский, когда к нам приехал министр социального обеспечения Станьчик, вручил ему заявление, в котором между прочим доносил, что ротмистр Климковский, помещик с кресов, вместо того, чтобы быть привлеченным к ответственности за невыполнение приказа верховного главнокомандующего от июля 1940 года (вопрос перехода из Румынии в Польшу) получил повышение и является командиром полка. Продолжая, он очень сожалал, что такой националист, как я, мечтающий о том, чтобы границы Польши на востоке простирались до Днепра, — выполняет ответственную функцию в армии, и т. д. При этом он забыл лишь об одном: что присвоил мне звание не кто иной, как именно Сикорский, и что с его санкции я назначен командиром полка.

Но в данный момент он меньше всего заинтересован был в правдивости, главное, он хотел обратить на себя внимание Станьчика, временно гостившего на Ближнем Востоке.

Тем временем, получив тревожные сигналы о положении на Ближнем Востоке, Сикорский решил туда поехать и лично разобраться во всем.

Решение о приезде Сикорского на Ближний Восток до последней минуты держалось в секрете от Андерса. Это нужно было англичанам для облегчения своей игры и для того, чтобы поставить Андерса в положение, при котором он больше всего нуждался бы в них.

Как бы невзначай, вечером во время ужина Гулльс в общей оживленной беседе «проговорился»: «Завтра Сикорский прилетает в Каир».

Андерс подпрыгнул в кресле. Сначала не хотел этому поверить. Как же так, без предупреждения? Ведь два дня тому назад из Каира выехал начальник штаба Сикорского Климецкий, он, наверное, знал об этом и мог бы кое-что сообщить.

— Именно потому и уехал, — сказал Гулльс, — чтобы встретить Сикорского.

Андерс очень смутился и со страхом взглянул на Гулльса.

— Нужно поехать и встретить Сикорского в Каире, — спокойно проговорил Гулльс.

Странным показался в данный момент даже Андерсу этот «друг» — ведь он хорошо знал обо всем. Англичане сами составили весь маршрут Сикорского, от начала и до конца руководя всей его поездкой. Никто иной как именно они дали Климецкому самолет для полета в Каир и встречи Сикорского. Следовательно, Гулльс знал обо всем уже более двух дней. Знал, но молчал.

Приняли решение, что на следующий день утром вылетят в Каир.

На встречу Сикорского вместе с Андерсом полетели начальник второго отдела подполковник Бонкевич, подполковник Бонбинский, несколько доверенных представителей как Андерса, так и англичан. Впервые Андерс полетел без меня. Они застали в Каире уже несколько дней пребывающего там Климецкого, который хотел по-своему без свидетелей информировать верховного главнокомандующего.

Сикорский весьма холодно встретил Андерса и тут же начал ему резко выговаривать за происходящее в армии и за его отношение к верховному главнокомандующему. Разговор был долгий и неприятный. Улучив момент, Андерс, желая отвести удар от себя, указал на меня, как на оппозиционера и даже подал Сикорскому мысль о моем аресте. Сикорский запротестовал против этого и в присутствии Климецкого, Бонкевича и еще нескольких офицеров заявил, что сразу же по приезде в Ирак он должен со мной встретиться и поговорить. Это в известной мере поразило всех присутствующих. Климецкий сказал, что не подобает верховному главнокомандующему вести какие-то разговоры с ротмистром. Но Сикорский своего решения не изменил.

Сразу после приезда в Ирак он вызвал меня на беседу, продолжавшуюся несколько часов. Потребовал объяснения по поводу пресловутого «мятежа», о котором слышал. Я исчерпывающе рассказал ему о царящих у нас отношениях и доложил об обстановке так, как я ее знал и оценивал. Прежде всего я указал, что он обо всем был ложно информирован, особенно профессором Котом. Я вынужден был почти в получасовом анализе показать верховному главнокомандующему, каково действительное положение. Почти ежеминутно Сикорский взрывался: «Ну, как меня обманывали, куда ни пойду, всюду измена!»

Я еще раз просил генерала сбросить балласт, который его угнетает и терзает. Генерал, как бы в раздумье возвращаясь к нашему предыдущему разговору, во время которого я ему подробно разъяснил, как и что повлияло на посылку письма Андерсом президенту и какую роль в этом сыграли англичане, спрашивал:

— Но эти англичане, что им надо? Я на самом деле их не понимаю. Последнее время оказывали мне столько почестей, приглашали со всем правительством к королю. Неужели это была лишь комедия?

Я сказал, что в то время как в Лондоне его всюду приглашали и оказывали почести, здесь также шумно чествовали Андерса. Все это делалось не искренне, а лишь для того, чтобы усыпить нашу бдительность и делать свое дело. Если речь идет об Андерсе, то он на такую липкую приманку летит буквально как муха.

— Да, и я почувствовал какой-то чужой, новый тон в разговорах с англичанами, чего раньше не было, — говорил Сикорский, — тон, который мне очень не понравился, который, пожалуй казался фальшивым. Но ничего, не одни англичане на свете. Не только на них будем опираться.

Сейчас я хочу главное направление в нашей политике переключить на США и там искать необходимой поддержки. Кроме того, моим большим желанием является вновь восстановить согласие с Советским Союзом, предпринимая в этом направлении определенные усилия, я должен это осуществить.

Разрыв отношений с СССР является, собственно, результатом выходки, да, совершенно неразумной выходки генерала Кукеля. Но это уже произошло, плохо получилось.

Продолжая беседу, я сказал генералу прямо в глаза, что сегодня позиция его и Польши значительно слабее, чем была в 1940–1941 гг. Отсутствие достижений и более или менее крупных успехов в 1942–1943 гг. необходимо отнести прежде всего на счет его окружения, которое за его спиной служит санации и руководствуется только ее интересами.

Одной из многих причин наших неудач, но весьма, по-моему, существенной, был тот факт, что управление нашими делами находилось в руках старого поколения. Эти люди непригодны не потому, что они старые, а потому, что они скомпрометированы и неисправимы, неизлечимо продажны и хронически слепы. Я предлагал омолодить политическое и военное руководство, высказывал уверенность, что тогда действительно семимильными шагами мы двинемся вперед.

Когда я высказал свою точку зрения, мы довольно долго спорили, а в итоге решили, что я поеду в Америку с особой миссией с прикомандированием к союзническому комитету по вопросам ведения войны. Сикорский мне сказал, что пока центр наших дел он переносит в тот район. Там я должен был обстоятельно познакомиться с обстановкой разобраться, как американцы понимают и оценивают польские вопросы. Генерал предупредил меня о существовании там очень сильной санационной группы, возглавляемой бывшим министром Матушевским, которая много вредит, вставляя, как он выразился, палки в колеса и подрывая его авторитет. В случае, если бы дело дошло до восстановления отношений с Советским Союзом, то мне предстояло поехать на работу в Москву.